Мой первый адвокат - лётчик Гавага (Легенда о доблестных защитниках родины)

У каждого человека в его жизни, длинной ли, короткой всегда было что-то первое: первые шаги, первая учительница, первый класс, первая любовь … Первый прокурор…. Первый адвокат. И в моей жизни это было тоже. Всё с чего-то начиналось, многое в ней было впервой. Но первый адвокат запомнился больше всего, ибо только благодаря ему у меня удачно сложилась вся последующая военная судьба, весь жизненный путь,  хотя и с большими ухабами и огромными рытвинами, но всё же более-менее успешный и неуклонно ведущий вперёд и только вперёд. А ведь всё могло быть иначе, не окажись в самую сложную минуту на этом ухабистом пути прекрасного адвоката.
 
Военное авиационное училище я закончил в прекрасном украинском городе Харькове. За несовместимое с воинской дисциплиной и воинскими уставами свободомыслие и вольнодумство я подчистую был списан с летной работы и направлен для прохождения дальнейшей службы рядовым техником научной лаборатории по слежению за воздушными и космическими объектами туда, где Макар телят не пас …. Лаборатория эта, а попросту «точка», располагалась в знойной казахстанской пустыне в нескольких десятках километров от ракетного полигона Капустин Яр, недалеко от степного полустанка Владимировка, далее – N-ска, и в четырёхстах километрах по пыльным и разбитым дорогам от славного города Астрахани. Именно в этом месте находился крупнейший в Вооруженных Силах СССР научно-исследовательский и испытательный институт ВВС, который в просторечии называли «Хозяйство Финогенова» (по фамилии начальника института генерал-лейтенанта ВВС), а на почтовых конвертах изображали еще проще: «Москва-400».
 
Сразу же по прибытии в воинскую часть как самый неприкаянный и совершенно не приспособленный к работе с наземными средствами обеспечения испытательных полётов приказом командира я был назначен военным дознавателем, а затем направлен на стажировку в военную прокуратуру по предмету, как вести дела на нарушителей армейских порядков и всякого прочего «преступного элемента».  Вот там-то я впервые и узнал, что же такое «следователь», «прокурор», судья. Должности адвоката среди них не было и нас – дознавателей премудростям взаимоотношения с этой категорий никто не учил. Казалось, в те годы адвокатов вообще не существовало. Во всяком случае за всю неделю ежедневных занятий в прокуратуре я так ни разу и не услышал этого слова. Кто такой адвокат, возможно, не знали даже сами прокуроры.
 
И моим первым адвокатом тоже оказался не тот неизвестный юрист, о котором не слышали ни в военной прокуратуре, ни в народе. Им стал …. самый обыкновенный, а может быть самый необыкновенный военный летчик майор Гавага.
 
Легендарная биография
 
Некогда майор Гавага служил летчиком-испытателем тяжелых стратегических бомбардировщиков в нашем НИИ ВВС имени В.П.Чкалова (упомянутом выше лётно-испытательном институте). В авиации это была легендарнейшая  личность, хотя ни героических титулов, ни заслуженных званий он не имел. Но пилотом он был от Бога. И еще ходило много легенд о его приключениях и загулах, охотах и рыбалках. Говорили даже, что однажды по пьянке он изловил в водах Каспийского моря целую акулу. В общем, хорошо летал и хорошо пил человек. И еще хорошо пел, рассказывал анекдоты, были и небыли, прибаутки и «утки» из своей богатой летно-охотничьей биографии.
 
Но самое главное, что отличало этого человека, – это его бескорыстная и самозабвенная готовность оказать помощь любому, кто в ней нуждался в ту или иную годину своей жизни. Очень часто он выступал на собраниях с суровой критикой начальства, в судах офицерской чести он истово защищал осуждаемых, а вне судов очень часто давал дельные и уместные советы, как поступить, чтобы противостоять всевозможным обвинениям и нападкам. За это его не любили командиры и, наоборот, ценила и уважала армейская общественность. А те, кому он хоть однажды помог в чём-либо, — просто боготворило его и молилось Богу, что он есть на белом свете.
 
Однако случилось так, что за систематические пьянки, постоянное сквернословие в открытой связи с руководителями полетов, да и за другие «служебные недочеты» и, возможно, за помощь простым смертным его с испытательной работы сняли. Стал он вторым пилотом на транспортных ИЛ-14. А через некоторое время за то же самое его сняли и оттуда. К тому времени, о котором пойдет речь, он работал простым «извозчиком» на особо близких расстояниях. Развозил людей по ближайшим точкам нашего полигонного управления на ЛИ-2. ЛИ-2 – это хорошо зарекомендовавший себя английский «Дуглас», поставляемый нам в годы войны по Ленд-Лизу, да так и прижившийся на наших послевоенных аэродромах с новым советским названием. Самолёт чуть-чуть совершеннее «кукурузника» (ПО-2), но очень надёжный, имевший некоторые усовершенствования и определённый, по сравнению с ПО-2, комфорт. ПО-2 – это тоже был самолет Гаваги. Туда, где «взлетка» (взлетно-посадочная полоса) позволяла, Гавага летал на ЛИ-2. А где таковой, даже грунтовой, не имелось, — то на ПО-2. В общем, извозчик он и есть извозчик. Хотя и знаменитый.
 
Институтский поэт, врач, майор медицинской службы Сафронов, тоже достаточно известная личность, служившая в одной из наших частей в Бузачах, что раскинулась в нескольких десятках километрах от города Шевченко, посвятил майору Гаваге такие строки:
 
Иван Гаврилович Гавага,
Где Ваша храбрость и отвага,
Готовность к подвигу и страсть
В любое время в Форт попасть?
Я Вам зимой морозным утром
Набью мешок гусей и уток,
А ранней солнечной весной
Поймаю жереха блесной,
Достану крупного осётра
Ведро икры дам – первый сорт я.
Вы только чаще и охотно
К нам приезжайте в Форт.
 
Стихи эти написаны неспроста. Как настоящих русских офицеров-интеллигентов, Сафронова и Гавагу сближала не так дружба, как страсть к охоте и рыбалке. Только увлечения эти были не простыми, а с различными приспособлениями и штучками-дрючками, и назывались они  махровым браконьерством. Большая любовь посидеть за фляжечкой спирта в теплой дружеской обстановке вдали от шума городского и теплая при этом беседа тоже привлекали товарищей. Как, впрочем, и вообще всё человеческое, по образному выражению Карла Маркса, им было не чуждо.
 
А единственным городом, от которого они хотели быть вдали, чтобы в процессе застолья никто не мешал наслаждаться чудной казахстанской природой, был город N-ск – главный штаб нашего института. Когда выдавались такие счастливые встречи у майора Сафронова в Бузачах, друзей отделяло от N-cка более тысячи километров. А потому ни городского шума к ним, ни громкого мата с последней стадии товарищеской дискуссии от них, конечно же, никогда и никуда не долетало. Идиллия в такие редкие минуты была полной.
 
Но в стихотворении этом, мне кажется, майор Сафронов выразил не столько желание идиллии, сколько тонкий намёк на то, что следующей ступенью залётов Гаваги, а о них сразу же становилось известно буквально каждому, кто служил в институте, будет Форт или Бузачи. Последнее место ошибочно называли тоже Форт. Дело в том, что эта точка находилась в самом диком и забытом Богом крае, на северо-восточном берегу Каспия в районе Мангышлакского залива вблизи от Тюленьих островов.
 
Бузачи
 
Кроме верблюжьей колючки, больше никакой растительности в Бузачах никогда не росло. Из животного мира же в изобилии водились лишь тушканчики, да где-то километрах в 100-150 сайгаки. Вода была привозной, более того, опресненной в шевченковском атомном опреснителе, а оттого очень противной, со специфическим привкусом, если не сказать вонючей. Продукты доставлялись на самолетах. А в качестве культурных мероприятий – крутили по несколько дней один и тот же фильм, типа «Чапаева», «Комсомольска» или еще какой-нибудь патриотической дребедени.
 
Офицеры жили без семей (семьи оставались в N-ске) и, как правило, коротали время что на службе, что на отдыхе за «люминивым чайничком» со спиртом. Это было самым любимым занятием советских авиаторов в часы досуга. Точнее, в этом и заключался сам досуг. Некоторые нередко спивались и даже умирали от ежедневных перепоев и подобных «эмоционально-физических» перегрузок.
 
Бывало что на баркасах ловили рыбу на Каспии, уплывая на большие расстояния от части, ибо возле самой части было мелководье и рыба не водилась. Иногда по пьянке во время шторма их уносило далеко-далеко в морские пространства, и поисковая авиация целыми сутками разыскивала их в бушующих просторах моря. Блудили и в пустыне, когда охотились на сайгаков. И тогда к поискам подключались близлежащие воинские части, милиция, местное население – казахи, туркмены и верблюды.
 
Как известно из биографии украинского кобзаря Т.Г.Шевченко, именно в этом «раю» царское правительство подыскало ему в своё время тёплое местечко для ссылки (Форт-Шевченко). В советские годы вблизи от Форта мужественные комсомольцы в полосатых робах в честь кобзаря возвели целый город-сад. С атомным опреснителем соленой каспийской воды в придачу. А военные строители на расстоянии сто пятьдесят километров друг от друга соорудили здесь две научно-исследовательские воинские части, одну из которых назвали «Форт-Шевченко», а вторую «Бузачи». После Тараса Григорьевича Шевченко сколько здесь перебывало и других выдающихся личностей, подобных кобзарю или майору Сафронову!? О них даже Богу не было известно. Но знали, конечно, военные архивы, да отдел кадров нашего института.
 
И вот Сафронов, уже капитально потрёпанный суровыми невзгодами военной службы в Бузачах, с нетерпением ждал приезда своего друга майора Гаваги. Да не на краткий миг, а насовсем. Чтобы было с кем съездить на охоту или на рыбалку, выпить фляжку-другую спиртика. Гаваге оставалось только совершить какой-нибудь очередной «подвиг», чтобы на этот раз его окончательно выгнали с летной работы (ведь ниже должности пилота «кукурузника» в военной авиации ничего нет) и направили бы «для прохождения дальнейшей службы» в Бузачи.
 
Бузачи да еще, пожалуй, Форт, но Бузачи всё же больше, были последней ступенькой, если спускаться сверху, в военной карьере любого офицера из нашего института, очутившегося здесь. Все, кто за какие-либо прегрешения отправлялся служить в этот забытый Богом край, казалось, забывали потом и сами вернуться из него обратно, а если кто и возвращался, то с покалеченными душой и здоровьем и изломанной судьбою. Подобно тому, как детям рисовали страшилки в образе Бармалея, молодых и не очень молодых лейтенантов, капитанов и даже майоров, в общем всех непутёвых офицеров, кто вел себя не так, как подобает, пугали Бузачами.
 
Например, после объявления офицеру строгого взыскания наш достаточно добрый и мягкий командир «грошевской» части (по названию населенного пункта Грошево) подполковник Триодин старался утешить наказанного словами: «Не переживайте, товарищ лейтенант, следующего такого взыскания у нас Вы уже никогда не получите. Объясняться будете в Бузачах!» Ласково так говорил, по-отечески.
 
Говорят, что и пришедший на смену Триодину командиром Грошева Ёська Иванович Иванов, хотя и был либералом чистой воды и не терпел авторитаризма, своих нерадивых подчиненных тоже пугал Бузачами. Ёська Иванович, несмотря на русскую фамилию, был полным армянином, а если точнее, ассирийцем, и всегда говорил с акцентом: «Поедэшь в Бузачы, ти пониль?». Оттого его шутки, даже произнесенные с  широкой улыбкой на добром симпатичном лице, при упоминании этого географического названия приобретали какой-то мистический характер, от чего даже в абсолютную астраханскую жару по коже пробегал заметный холодок и в облике Иванова вдруг ощущался воинственный образ страшного абрека с обнаженным кинжалом и накинутым на шею арканом, которым он волок в «Бузачы» непокорного русича. Конечно же, Ёська Иванович был не таким страшным. А вот Бузачи действительно являлись большой страшилкой.  И если серьёзно, — то фактически за любой мало-мальски выходящий из ряда вон нестандартный случай в армейской практике всегда можно было загреметь в Бузачи.
 
«Стакановцы»
 
И такой случай вскоре подвернулся. При том не только для майора Гаваги, но и для меня, и для других офицеров, которые волею судьбы однажды оказались в одной довольно пикантной команде-компании. Не даром же в военных кругах распространено выражение: «В жизни всегда есть место подвигу». Правда, в нашем институте это выражение несколько переделали, и эта фраза зазвучала по-новому: «В нашей жизни всегда есть место Бузачам».
 
«Подвиг» этот произошел при следующих обстоятельствах:
 
Как уже обозначено выше, я служил тогда в воинской части, которая в обыденном просторечии назвалась «точка Грошево», что в 40 км. от N-cка. Небольшая научно-испытательная лаборатория в астраханской пустыне. Каждый день мы обслуживали испытательные полеты авиации, осуществляя с земли телеметрический, локационный, фото — и кинематографический (кинофототеодолитный) контроль, о чем с помощью средств связи докладывали в центральный командный пункт управления испытаниями.  Таких частей, как наша, по степи-пустыне, по-научному – трассе, до самого Балхаша и Каспия было несколько, но все они «завязывались», как гирлянда на новогодней ёлке, в единую схему и служили одной цели. И если в схеме происходил разрыв, то нередко это приводило к срыву испытаний или другим неблагоприятным последствиям.
В тот день все было, как обычно: работали локаторы, кино-фототеодолиты, телеметрические станции. Связь частей с ЦКП и между собой была безукоризненной. Но только почему-то с самого утра упрямо молчали …. Бузачи. На центральном командном пункте частей трассы в гор. N-cке более десяти часов не могли получить никаких известий из этой части. Что произошло, никто не знал. Приходили в голову всякие догадки, предположения, версии, начиная от инопланетян и заканчивая…. Самое худшее отбрасывалось. Надеялись на лучшее: мало ли что.
 

 
В конечном итоге, проанализировав несколько взаимосвязанных явлений: получение Бузачами на складе института накануне происшествия большой партии спирта для регламентных работ, подготовка к убытию в отпуск нескольких офицеров, опять же — пятница, то есть канун субботы и воскресенья и так далее, — наши начальники пришли к глубокому убеждению, что после «регламентных работ» воинская часть «свалилась в штопор», и никто не в состоянии радировать о происшествии. На более простом языке это означало: в части все перепились после приема полученного спирта. Было принято решение послать в Бузачи комиссию из центра, то есть из N-cка.
 
Но короткий рабочий день уже закончился. В частях и на позициях оставались только дежурные. Да энтузиасты, изучавшие новую технику. Среди последних оказался и я. Были и еще в некоторых частях «стакановцы», — эти остались после работы просто «ради общения». В понедельник предстояло и им получать спирт, а в закутках еще оставались недопитыми старые запасы. Вот и «общались», допивали то есть. Такие дни повторялись из месяца в месяц, запечатлеваясь активным «движением» лиц, осведомленных об оставшихся запасах, предназначенных для поглозения их во внутрь. Поглощение в свою очередь сопровождалось звоном гранёных стаканов и составлением соответствующих актов комиссий о проведении инвентаризации остатков  с последующим их списанием. В общем, существовал целый ритуал, который строго исполнялся всегда, с первого же дня существования института. Не вровень советским законам и конституции. Эти дни в нашей части называли «стакановским движением», то ли от слова «стакан», то ли от трансформировавшегося слова «стахановец».
 
В общем, кое-как из таких вот «любителей техники» и «стакановцев-стахановцев» набралась целая команда из 5 человек, которым предстояло в течение ближайших 30 минут прибыть на аэродром N-ска и вылететь в Бузачи. Боевая задача была поставлена такая: проверить с составлением официального акта, почему воинская часть сорвала испытания и не вышла на связь. Председателем комиссии назначили начальника штаба из Грошево — «стакановца» майора Юдина Юрия Николаевича, который в момент его обнаружения в части успешно «общался» с членами комиссии по списанию остатков в своем кабинете и утверждал соответствующий «акт». А везти нас должен был на своем ЛИ-2 майор Гавага с экипажем (бортмеханик и радист – один старшина-сверхсрочник, другой прапорщик). О своих предположениях относительно «падения Бузачей в штопор» командование нам не сообщило, и мы летели, подобно первым астронавтам на Луну, совершенно не зная, зачем и с какой конкретной целью.
 
Полет в неизвестность
 
Преисполненные высоким доверием, с большим чувством партийной и комсомольской ответственности мы сели в самолет, и умелый пилот майор Гавага взял курс в неизвестность, которую нам предстояло исследовать, — на Бузачи. Лёту было более 3-х часов. А поэтому члены высокой комиссии, расположившись на пустых ящиках вокруг круглой бочки-канистры, прикрытой газетою «Правда», решили немножко закусить. Ведь нас ожидала очень серьёзная экспедиция, в ходе которой никто ни на какой ужин не рассчитывал.
 
К сожалению, закусывать было нечем… Только у запасливых бортрадиста и бортмеханика где-то нашлись не съеденный неделю назад хлеб и несколько яблок, которые им положили в планшеты заботливые жены. Ну а спирт, конечно же, был в те годы у каждого нормального советского авиатора. Помню, когда я прибыл в свою часть после военного училища, мой мудрый наставник, к которому меня прикрепили, старший лейтенант Александр Иванович Луньков первым делом наставлял меня: «Каждый офицер-авиатор должен иметь в своей фляжке по меньшей мере триста граммов спирта, подобно тому, как каждый солдат должен носить в своем ранце маршальский жезл. И запомни еще: будешь пить на халяву, — не заслужишь честь и славу!». Поскольку у всех у нас  наставники были такие же мудрые, а некоторые и сами были уже наставниками, спирт нашелся у каждого, и ужин не сорвался.
 
За доброй беседой о предстоящей встрече с инопланетянами, захватившими в плен офицеров Бузачей, незаметно пролетело время, и мы благополучно приземлились на аэродроме в Шевченко (Форту). Лететь в сами Бузачи (а там тоже был аэродром) было опасно за неизвестностью обстановки. Ведь и мы тоже могли попасть в плен. Ну и неготовность посадочной полосы тоже давала себя знать. Дальше на машине из Форта по жутко пыльной и прожженной казахстанским солнцем солончаковой пустыне, напоминающей лунный пейзаж, мы часа через два с половиной, наконец-то, добрались до Бузачей. Поехал с нами и Иван Гаврилович Гавага. Он страстно желал не столько увидеть майора Сафронова и обсудить с ним актуальные проблемы рыбалки на осетровых, сколько пополнить истощившиеся запасы чистейшего медицинского спирта в своей фляжке.
 
Вот и ворота воинской части. На КПП, как, впрочем, и за ним пусто. Но ворота предусмотрительно обмотаны ржавой цепью и закрыты на огромный амбарный замок. Значит, бдительность не утрачена. Молодцы ребята! Хоть граница и далеко, но, как говорится в старой русской пословице, «держи порох сухим – будешь непобедим!». Мы разбились на две группы и, как настоящие разведчики, одни пошли вдоль забора слева от ворот, другие — справа. Через три минуты, обе группы, найдя дырки в заборе, встретились на центральной аллее части и двинулись к виднеющемуся вдали единственному двухэтажному зданию — штабу. Предчувствие неладного уже начинало закрадываться в наши напряженные души и сумеречное от выпитого сознание.

 
Высоченный
 
Но, о, спасение: качающейся походкой из штаба к нам направился высоченный офицер без головного убора в звании майора. Юдин представился и попытался было представить каждого из нас, на что майор ответил: «Да ладно вам, мужики, всё о-кей, командир — на позиции, я – начальник штаба. Готов ответить на все интересующие вас вопросы». Юдин, делая строгое лицо и придавая голосу суровый металлический оттенок, спросил: — «Почему часть не вышла на связь, что тут у вас случилось?». Высоченный не ожидал такого напора, но ответил: — «Вышли из строя все системы связи из-за отключения энергоносителей», — на что Юдин парировал: — «А где запасная станция, — мать вашу, — почему не подключили резервную связь? Немедленно ко мне начальника связи!». Требование прозвучало безапелляционно и угрожающе.
 
Мы поняли, что Юдин «задавил» начальника штаба. Парализовал логикой стратегического мышления, знанием инструкций и хорошо поставленным стальным начальственным голосом. Как говорится, опыт не пропьешь. И начальнику штаба ничего не оставалось, как признаться, что мужики (то бишь офицеры части) немножко сегодня «подустали». Вчера, дескать, были ответственные регламентные работы. Под «регламентными работами» у всякого нормального человека понималось, конечно же, опробование полученной партии спирта. И вот после таких работ, по объяснениям Высоченного, утром никто не вышел на службу. По причине тяжести в голове. Оказалось, спирт был какой-то не такой, как всегда. Разговор приобретал «признательный» характер типа «явки с повинной». Однако Юдин явно не желал такого разворота событий и уже был не рад, что так быстро «расколол» начальника штаба.
 
Юдин рассчитывал, что ребята по «непреложным законам жанра» войдут «в несознанку», под напором «плохого следователя» начнут твёрдо стоять на своём, не признаваться, всё отрицать, отпираться, валить на других и т.д. А поскольку «хороших следователей» в комиссии не было, Юдин полагал, что расследование будет развиваться, как в накатанной методике дознания, когда один напирает, а другой не сдаётся и изворачивается. Службу свою он знал хорошо, опыт в такого рода делах был наработан. У самого-то в части ни одного ЧП раскрыто не было. Ас, можно сказать! А тут сразу,  раз тебе – и поплыли. Часть, видите ли, «легла на бок», перепились все, сорвали испытания. И сейчас — всё еще «в коме». Нет, чтоб обвинить связистов N-ска, мол не услышали там; мы, дескать, много раз выходили на связь, радировали и сейчас всё еще радируем, а нас не слышат. Связь плохая! Ну, в крайнем случае, обвинили бы собственного начальника связи, мол мембраны в наушниках не сменил. И на этом порешили бы все проблемы. Получил бы мужик выговор, и дело с концом. Так нет же, сразу раскололись, сволочи. И кто его, этого болвана, тянул за язык. Поплыл, гад, поплыл…. В мозгу у Юдина что-то поплыло тоже.
 
Такая подоснова явно не входила в его планы. О чем же теперь докладывать начальству, что говорить, что писать в акте? Ведь такого, о чем сказал Высоченный, не может быть. Потому что не может быть никогда. Ну ладно там, один напился, двое, трое, групповуха, в конце-концов. Но чтобы вся воинская часть!? Да это же представить себе невозможно. В страшном сне не привидится. Это же противоречит всем нормам марксистко-ленинского учения об армии, о боеготовности, об облике советского воина, который плоть от плоти своего народа.
 
А народ у нас непьющий. Строитель коммунизма. В Советском Союзе ни секса нет, ни пьянства. Секс, особенно, пьянство явление социальное, а у нас нет для него соответствующей основы (нищеты, безработицы, эксплуатации). Это капитализм разлагается, а социализм, наоборот, сияет от счастья. А счастливые не пьют, им и без того хорошо. Юдин это прекрасно знал, так как был не рядовым офицером-несмышленышем, а целым начальником штаба, да еще самой передовой воинской части. Лучший начальник штаба во всем институте. Знаменосец партийной морали. Руководитель группы марксистко-ленинской подготовки офицеров. Без пяти минут подполковник!
 
Не поверят
 
И вот тут теперь такое. Да в это ж никто не поверит. Нет, про себя, конечно, поверят. Все поверят. На все сто процентов. Не на небесах, в конце-концов, живут, не у Бога за пазухой.  Но, чтобы признать официально… Нет. Это клевета, скажут. Потому что о таком ЧП надо докладывать в вышестоящий штаб. Министр обороны маршал Гречко узнает. А он мужик суровый. Это – конец, подобно Штирлицу, подумал Юдин. Полетят головы, погоны. У многих полетят. Обвалятся все перспективные и встречные планы, рухнут надежды на победу в соцсоревновании. Нет, это явная клевета.
 
В политотделе обвинят в политической близорукости, идейной безграмотности, в том, что из карьеристских соображений заставил благородных рыцарей наговорить на себя. «Оговорили себя люди, товарищ Юдин, оговорили! Под Вашим натиском и напором. Под Вашим давлением взяли на себя то, чего отродясь не совершали», — станет орать начальник политотдела полковник Антонов. И будет прав. Где другие доказательства вины? Нет таковых. Только отъедешь от Бузачей, и тут же от того же Высоченного полетит телеграмма в вышестоящий штаб и политотдел о предвзятости комиссии. Он ведь тоже не лыком шит, тоже битый волк, раз в Бузачах очутился. Телеграмма придет быстрее, чем вернётся комиссия.
 
Юдин почувствовал запах партийного взыскания и его прошиб холодный озноб. Накрылось, накрылось повышение по службе, которого он давно уже ждал. В майорах уже несколько лет «перехаживает». На последней аттестации он был рекомендован на вышестоящую должность, он уже готовился к этому. Он созрел и морально, и политически. И тут вдруг такое. Юдин взялся за голову: «На кой черт я остался в кабинете допивать этот спирт, стахановец грёбаный? Хрен бы с ним. Уехал бы домой вовремя, никто бы меня днём с огнём не разыскал. Жена научена, знает, как отвечать, если что».
 
  В мозгу Юдина беспорядочно стали проплывать различные ситуации, которые последуют после его возвращения в институт. Партвзыскание, понижение в должности, направление для дальнейшей службы в Бузачи. Заместителем Высоченного. Ох, Боже мой, Боже мой. И вдруг он испугался еще сильнее. О, да здесь не только политическая близорукость. Здесь гораздо большее! Если я напишу акт о пьянстве всей воинской части, это же будет расценено как очернительство советской действительности. Здесь уже партвзысканием дело не ограничится. Здесь КГБ маячит, явно КГБ. «Ну всё, крышка мне, полная крышка. И всё из-за спирта. Ну оставалось чуток недопитым, ну спрятал бы в конце-концов, ну подарил бы замполиту, всё дружнее бы жили потом. Так нет же, черт меня дёрнул допивать. И вот на тебе:  влип не за понюх табаку, облагодетельствовали высоким доверием, послали председателем этой говённой комиссии….»
 
«А если скрыть всё это? – подумал Юдин, — написать в докладной, что ничего не произошло? Но ведь признание Высоченного слышали и другие члены комиссии. Они не из нашей части, покрывать меня не станут. В понедельник весь институт будет знать про Бузачи. У меня  в акте – тишь да блажь, да божья благодать. А молва скажет: «Пьяные все были. Соврал Юдин, скрыл грубое происшествие! Что же это за коммунист такой, Юдин? В партии таких не должно быть. Партия  у нас — ум, честь и совесть нашей эпохи. Коммунисты не врут, потому и главная их газета называется «Правда»….». И меня за сокрытие этого случая и здесь по головке не погладят. Тоже – партвзыскание и КГБ. Обвинят в соучастии, в умышленном подрыве боеготовности, в дискредитации партии, в сокрытии государственного преступления. Тогда вообще выгонят из армии. Это уж точно выгонят. А у меня еще выслуги нет… А, может быть, и вообще посадят».
 
Юдин впал в панику. В голове происходила путаница мыслей и чувств, самобичевание по поводу недопитого спирта, роились какие-то искусственные  нагромождения из идеологии, правопорядка, дисциплины, диалектики. Суровая неприглядная действительность вступала в противоречие с теорией исторического материализма. Закон отрицания-отрицания противоречил закону единства и борьбы противоположностей. В голове у Юдина никак не сходились концы с концами.
 
Подобно броуновскому движению, всё мелькало, суетилось, сталкивалось и разлеталось. Высоченный и вся его пьяная братия, политотдел, парторганизация, КГБ, прокурор, опять же недопитый спирт, члены комиссии, самолет, Бузачи, Гавага, ИТК строгого режима, весь белый свет…. Всё перепуталось, всё смешалось, как в доме Облонских. Всех и всё в этот миг проклинал председатель комиссии Юдин и, наверное, себя в том числе. Нет, себя он, наоборот, очень жалел. «Бедный Йорик, то бишь бедный Юрик, несчастный Юдин, куда ты залетел, во что ты вляпался по простоте своей душевной?» — думал он, стараясь отвлечься от самых страшных, самых жестоких мыслей.
 
На некоторое время возникла заминка и у нас, рядовых членов комиссии. Мы видели, что несмотря на явный успех Юдина в дознании, в том, что он с первой же минуты своего суворовского натиска «расколол» Высоченного, самого Юдина это почему-то совершенно не обрадовало. Мы видели, как он впал в глубокие раздумия после этого и как будто бы оказался в тупике. Доверяя его профессиональному чутью, глубокой партийности и идейной подготовке, мы поняли, что тут что-то не то. Мы, стало быть, не учли какой-то иной диспозиции. А вот Юдин, очевидно, эту диспозицию сейчас усиленно прокручивает в своей опытной голове. Но пока еще ни он, ни мы не знали, что же должно получиться после такой прокрутки.
 
Эскулап
 
И тут вдруг в разговор вмешался находчивый майор Гавага. Как опытный адвокат он быстро врубился в ситуацию и, очевидно, уже продумал собственную «защитительную позицию». Он зычно гаркнул: — «Безобразие, а где был врач части? Вызвать его сюда!» Прозвучала эта команда на манер гоголевского городничего: «А подать-ка сюда Тяпкина-Ляпкина!». Конечно же, Гавага имел в виду майора медслужбы Сафронова. Он и сам хотел проявить инициативу, чтобы, наконец-то, увидеться со своим давним товарищем. А тут вдруг такое… и искать не надо. За врачом тут же послали проходившего мимо солдата. Как оказалось, Сафронов  находился в лазарете. То ли болел сам, то ли лечил других. Вскоре такой же качающейся походкой, будто спросонья, а может и на самом деле спросонья, подошел майор Сафронов. Он был в морской фуражке (откуда она у него взялась, вероятно, военная тайна), но без рубашки, с ярко-желтым гражданским галстуком на синей солдатской майке и в черных домашних трусах по колено, чем-то напоминавших шорты колонизатора времён испанских конкистадоров. На волосатых ногах его красовались дермантиновые тапочки, какие обычно выдаются в стационарах больным. Да они и были из стационара. Гавага и Сафронов с радостью обнялись.


Юдин, укоризненно посмотрев на Сафронова, спросил: — «Вы — врач части?» с ударением на первом слове. Сафронов ответил:  «С утра был я». Теперь уже более строго Юдин попытался «поставить на место» этого, как ему показалось, развязного офицера: — «Почему в фуражке?»- по привычке спросил он,  имея в виду головной убор речного флота, который украшал голову эскулапа. – «Днем мозги напекло», — ответил Сафронов. — «А почему нарушаете форму одежды?» — на что Сафронов парировал: – «В личное время, товарищ майор, офицеры имеют право ходить в цивильной одежде». – «А галстук зачем?» — продолжал допытываться Юдин, почему-то, кроме галстука, не замечая другой несуразицы в облике Сафронова, тех же солдатских трусов, например, больничных тапочек. Но тут опять вклинился Гавага и помешал Юдину удовлетворить праздное любопытство. Он отвел в сторону Сафронова и о чем-то стал с ним разговаривать, после чего они куда-то удалились. Видать, по своим неотложным военно-стратегическим и адвокатским делам.
 
А мы, пройдя в кабинет начальника штаба части, остались думать, как построить свой доклад командованию управления. Мы не знали, какими мотивами руководствовался Юдин, оттягивая принятие решения. Но как рядовые члены комиссии, мы не особо-то жаждали тоже ускорять доклад начальству. Мы руководствовались элементарным: нежеланием  «закладывать» своих коллег. В то же время и бьющую наружу правду-матку тоже нельзя было скрыть. «Кто дергал за язык этого Высоченного?», — параллельно с председателем комиссии Юдиным думали и мы.
 
Мы стремились держать марку и строгих проверяющих, и в то же время, хоть как-то помочь «мужикам» выпутаться из неприглядной истории. Вполне возможно, что мы сами могли оказаться на их месте, если бы служили в Бузачах. Но никакие решения в голову не приходили. Сказывалось количество выпитого в самолете и отсутствие опыта партийного подхода к анализу подобных ситуаций. Кто виноват, что делать? Ох, уж эти вечные вопросы русской интеллигенции. В процессе обдумывания появились Гавага, и Высоченный и, пошептавшись с Юдиным, предложили пройти в офицерскую столовую поужинать.
Образцовая часть
 
Предложение было охотно поддержано, поскольку оно оттягивало момент принятия ответственного решения и доклада руководству. Чинно и благородно, как и подобает членам высокой «правительственной комиссии», мы двинулись по территории части. Часть была аккуратно подметена, бордюры побелены. Хоть сейчас объявляй передовой во всем институте. Вдоль аллей и дорожек через каждые полтора-два метра на обочинах красовались огромные стенды с различными призывами, выписками из уставов, портретами военачальников. Особенно поражали своею мудростью и глубоким чувством патриотизма политические плакаты. Их было много. Даже чересчур много.
 
Запомнились такие: «За крылья Родины в моей судьбе спасибо, партия, тебе!»; «На крыльях Родины – в коммунизм»; «Слава военной авиации – лучшей авиации в мире!»; «Самая высшая форма народной демократии  – это диктатура пролетариата. К.Маркс». Не хватало лишь одного лозунга, который здесь был бы, что называется, очень даже к месту: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Но во всём остальном всё было сделано, как надо, на совесть, фундаментально и пафосно.
 
 Во всем ощущалось заботливое участие замполита и его эффективная работа по разъяснению классиков марксизма-ленинизма. В некоторых разъяснениях замполит даже превосходил самих Маркса и Энгельса, и в этом проявлялся его высочайший профессионализм. Чувствовалось, что он овладел знанием всех тех богатств, которые выработало человечество. Благодаря ему, морально-политичесский дух советских воинов поднимался всё выше и выше и, казалось, в тот день, когда в часть приехала наша комиссия, он уже достиг своего апогея.
 
«Бузачи — настоящая школа воинской дисциплины», — извещал всем, кто имел честь посетить этот милый уголок, еще один транспарант с таким многозначительным текстом. Транспарант трепыхался на ветру своим широким красным полотнищем, которое тянулось на растяжке поперек дороги, по которой проходили члены комиссии, от штаба до одиноко стоящего единственного фонарного столба с разбитой камнем лампочкой. Правдивость транспаранта не вызывала никаких сомнений. Такой высокой дисциплины, как в Бузачах, мы еще нигде в своей жизни не встречали.
 
Одиночно идущие солдаты, перед тем, как отдать нам честь, за несколько метров переходили на строевой шаг, от которого начинал дрожать асфальт, вызывая возмущение всей прибрежной земной коры и зарождение цунами на Каспийском море. Солдаты, идущие по двое-трое, обязательно двигались в строю и при встрече с нами заблаговременно выполняли команду «Смирно». Конечно же, это тешило наше самолюбие, ибо в своих частях мы такого никогда не встречали. Это делало нас в собственных глазах, а уж в их – тем более, еще значимее и важнее.
 

 
А потому мы и не замечали, что попадавшиеся нам навстречу воины были одними и теми же. Просто, после встречи с нами они поворачивали за угол, разворачивались, затем пробегали несколько метров по параллельной дорожке и снова шли нам навстречу, чтобы вместе с высокой воинской дисциплиной продемонстрировать не только умение ходить строевым шагом и отдавать честь, но и то, что воинская часть – это постоянно действующий боевой организм и жизнь в ней, связанная с постоянным поддержанием высокой боеготовности, никогда не прекращается ни на минуту… Демонстрировались также повышенная боеспособность войск и образцовое несение воинской службы личным составом. Оригинальная, надо сказать, находка командования.  Не только весёлые, но и находчивые командиры служили в Бузачах.
 
На плацу, где светилась лишь одна еще не разбитая солдатами тусклая лампочка Ильича, вдруг тоже появились солдаты. Как оказалось, — из бодрствующей смены караула. Они под командованием сержанта стали отрабатывать строевые приемы. Правда, по тому, как они это делали, можно было усомниться в их навыках. А заодно увидеть, что понятия о строевом уставе, как, впрочем, и об уставах внутренней, гарнизонной и караульной служб, у них были несколько ниже нулевой отметки.
 
Ну да ладно, в авиации строевая подготовка, караульная и внутренняя службы, в конце-концов, дисциплины не профилирующие. Главное здесь – в существе вопроса, в понимании воинской дисциплины, как таковой. А оно, это понимание, было. Это ж надо, на улице ночь, а в воинской части всё еще занимаются строевой подготовкой. Какая любовь к военным наукам!!! Любят, вне всякого сомнения, любят это занятие люди. Какой высочайший энтуазизм!!! Извините, энтузиазм! И мы, члены комиссии, в этом убедились воочию. Очень, очень высокий уровень боевой готовности войск и творческий настрой у личного состава! Это надо обязательно отметить в акте.
 
Торжественный ужин
 
Пройдя по части, мы очутились в уютной комнате комсостава в офицерской столовой. Через пять минут следом за нами пришли также замполит части в звании майор и еле стоящий на ногах командир – тоже майор. А уже после них подтянулись еще несколько офицеров из местной военной интеллигенции. Как говорится, цвет нации. Раньше такой цвет называли «партхозактив». Ужин оказался теплым, радушным, но, как нам слегка показалось, несколько суховатым.  Тут, как всегда, спохватился майор Гавага: «Виктор Николаевич, — это он к Сафронову, — ну где же твой чистый, едрит-твою? Где роль медицины в повышении боеспособности войск? Давай действуй, как положено по уставу!».
 
Устав в части, как мы убедились до этого, да и после тоже,  чтили. Тут же из-под каких-то неведомых нам тайников возникла бутыль чистого спирта. По молодости лет я старался вспомнить норму устава, согласно которой эта бутыль находилась во взаимосвязи с боеспособностью. Однако то, как восприняли её появление другие члены комиссии, убедило меня, что, очевидно, я что-то недоучил в военном училище. Недаром по уставам у меня была «тройка». Бутыль аккуратно перелилась в граненые стаканы, а из стаканов в пересохшие рты наших предельно строгих и очень серьёзных физиономий. Которые сразу подобрели. Немного «размягчился» после выпитого и Юдин. Он, наконец, отошел и сменил гнев на милость: «Ну ладно, давай так. Говорите что — спирт был хреноватый?” – стал задавать он наводящие вопросы.
 
Высоченный мгновенно усёк, куда клонит Юдин: — «Точно так, товарищ председатель комиссии, поэтому техника и вышла из строя: контакты запали во время регламентных работ, вышла из строя резервная станция….», – стал он городить небылицы. Это уже была совершенно другая тактика. Никакой «явкой с повинной», то бишь самооговором, в уверенном голосе начштаба на этот раз совершенно не пахло. Наоборот, пахло чистой, как спирт в наших стаканах и как информация в главной партийной газете страны, правдой. Командир кивал головой в знак согласия со своим находчивым и достойным заместителем, поддакивая ему, так как больше ничего заплетающимся языком произнести не мог.
 
Аналогичное объяснение читалось и в облике начальника связи –  немолодого капитана с сильно посиневшим и опухшим от усталости  и перенапряжения лицом. Глядя на него, создавалось впечатление, что он, будучи в состоянии повышенной ответственности за работу связи, при проведении «регламентных работ» принял вчера основной удар возникшей научно-технической стихии. И этот удар его вместе с подчиненными ему офицерами немножко надломил. Однако начальник связи хотя и молчал, но молчание его было настолько красноречивым, что мы все всё поняли. Вот, дескать, внемлите: несмотря на стихию,  ребята всё же устояли, и, более того, выстояли. Герои! На передних рубежах, можно сказать, сражаются. Или на задних. — Без разницы. Дальше отступать некуда. За ними Иран! Поистине правильные слова из песни о том, что порою и молчанье нам важнее всяких слов.
 
Правда, где-то в глубинах сознания после такого прочтения героизма один вопрос к связистам у членов комиссии всё-таки таился: за что же вы, мужики, при наличии таких вот высоких морально-политических качеств советского офицера и беспорочной службы на ниве связи загремели-то сюда, в Бузачи? Но дипломатия и  корректность этот вопрос так и оставили в тех же глубинах, в которых он возник. Бог с ним, с вопросом. Мужикам и так сегодня тяжело. Пусть хоть один день отдохнут от тяжелых раздумий за судьбы Отечества.
 
В общем, версия командования выглядела очень правдоподобно. И какие основания после этого были у членов комиссии не верить? А тут еще вступил в разговор военврач майор Сафронов. В столовую он пришел уже одетым в парадную форму, с желтым ремнем и кортиком на поясе. Правдиво изображая сконфуженность оттого, что только он один оказался в парадной одежде, Сафронов пояснил, что, когда ему дали команду прибыть на торжественный ужин, он так дословно и понял, что ужин действительно будет торжественным. И хотя он не надеялся, что организуют танцы, всё же полагал, что комиссия приехала награждать медалями и орденами. Ибо больше в их часть приезжать высоким комиссиям как бы и незачем. А поэтому, как и на всякие торжества, что и требуется по уставу, он явился в парадной форме. Он чтит устав, и кто в этом сомневается, пусть первым бросит в него камень. Сомневающихся не нашлось. Или камней. Как, впрочем, и орденов тоже.
 
Акт комиссии
 
 Далее, как будто в такт специально срежиссированного продолжения «спектакля доверия», в обоснование случившегося и в документальное закрепление высказанной начальником штаба причины, Сафронов предъявил вообще убийственный аргумент невиновности воинской части — акт внутренней комиссии о некачественной партии спирта. Акт был написан хотя и на замусоленном клочке измятого тетрадного листа в линеечку, однако подтвержден им, врачом, и подписан тремя членами (подписи неразборчиво, но зато фамилии разборчиво).
 
 Акт был утвержден командиром части и на нем вверху справа поверх ровной, четкой, аккуратной и трезвой росписи стоял свежий оттиск круглой гербовой печати с датой и временем утверждения. Конечно же, этот акт был составлен еще вчера, а не за пять минут до его озвучивания членам комиссии в офицерской столовой. Во всяком случае, у нас таких сомнений даже не возникало.
 
Помимо сообщения о ненадлежащем качестве спирта, в акте комиссии также указывалось о залипании контактов и временном выходе из строя средств связи с центром по причине «спиртового брака». Всё чин по чину. Как говорится, по самому последнему слову бюрократической техники. В армии такие бумаги безапелляционно принимаются за доказательство. И никто не имеет права подвергать их даже малейшему сомнению. Это, можно сказать, железное правило армейской жизни. Если утверждено, значит, верно, значит, так оно и есть. Это верх доверия, истина в последней инстанции, больше, чем сам закон. Даже больше чем Конституция. Это обычай делового оборота, воинский правопорядок. А он вне подозрений, как жена Цезаря.
 
Таким образом, выход образовался сам собой, и наш «экспедиционный корпус» со спокойной душой мог покинуть зону обследования. Нет ни самооговора, ни сокрытия, ни предвзятости, ни поверхностности. Всё в высшей степени строго. Как говорится, строго, но объективно. Огромный опыт Юдина в производстве дознаний сказался со всей очевидностью. И не важно, что за спиной этого опыта просвечивалась фигура адвоката Гаваги с его помощником Сафроновым. В дознании всё равно самой главной фигурой остаётся дознаватель. Итак, проверка завершена. Оставалось только набрать у Сафронова чистого, как слеза младенца, спирта в свои опустевшие за долгое время перелета и подверженные интенсивному испарению фляжки. Таковы авиационные традиции: фляжки перед дальней дорогой должны быть полными. А здесь и вообще традиции авиации накладывались на традиции экспедиционные. Да и вообще, — это самая-самая добрая авиационная примета.  В общем, сам Бог велел сосуды наполнить благодатной влагой.
 
Но, помимо медицинского спирта, гостеприимные хозяева нагрузили нас также балыком, сушеной воблой (целый мешок дали), двумя трехлитровыми банками черной икры (одну майору Гаваге, другую председателю комиссии). Юдину вручили, кроме того, хорошо выделанные чучела дикого селезня и головы сайгака. На том наша высокая миссия и закончилась. «Хорошо тут в вас!» — то ли с издёвкой, то ли на полном серьёзе заключил майор Гавага. И мы радостные и счастливые от переполнявшего нас высокого чувства выполненного государственного долга отправились в сторону аэродрома. Предстояла дальняя дорога в Форт, а затем и в N-ск.
 
В самолет входили порядком «усталые»: объем выпитого сказывался не меньше, чем у офицеров проверенной нами части. Даже коренастый и крепкий в ногах майор Гавага шел по салону изрядно шатаясь и задевая лежавшие то тут, то там ящики-сиденья. Каждый его шаг сопровождался двух-трех-четырёхэтажными нецензурными выражениями, чертыханиями и каким-то другим невнятным бормотанием. Не дойдя до дверцы в кабину пилота, он всё же споткнулся и упал, ударившись головой о какой-то ящик. Вот тут-то я впервые услышал его знаменитый десятиэтажный мат, о котором ходили легенды во всей авиации Советского Союза…. Наконец, мы взлетели.
 
Руководитель полетов
 
Обратная дорога повторилась в том же порядке, что и при полете в Форт. Те же ящики, бочка-канистра вместо стола, фляжки со спиртом. Только теперь на наших лицах читалось счастливое выражение. От успешно завершенной экспедиции в незнаёмое. Да от предстоящей хорошей выпивки. Ведь по русскому обычаю, установившемуся еще со времен языческих богов, успешное завершение чего бы то ни было положено было  «обмывать».
А тут вообще грех был не выпить. У нас имелась отменная, закуска, а не какая-то там корочка засохшего хлеба; призывно пахли сочный, истекающий жиром, осетровый балык, паюсная икра, вобла. И всё это было заботливо нарезано и разложено на бочке прапорщиком и старшиной. Рядом в артиллерийской бронзовой гильзе стояла вода. Из гильзы же с отрезанным верхом была сделана пепельница, которой также нашлось место в таком аристократическом убранстве. Под этой барской роскошью вместо скатерти за неимением таковой красовалась секретная раскладная карта нашего институтского полигона и маршрута полета, взятая бортмехаником из планшета майора Гаваги. Гавага этот маршрут пролетал с закрытыми глазами, а потому, по мнению бортмеханика, на бочке карта была нужнее и целесообразнее. Жизнь эквивалентно оплачивала наши экспедиционные труды и затраты нервной энергии, связанные со столь трудной миссией: исследовать тайны пропавших миров.
 
Из самолета через руководителя полетов Юдин по-военному кратко и чеканно доложил, что в Бузачах все нормально, ЧП нет никакого, причина молчания – в технике, обстоятельства выяснены и более подробно будут доложены при возвращении в N-ск. А если еще кратче, то доклад Юдина наверх выглядел примерно так: «Над Бузачами безоблачное небо!». Руководитель полетов, чувствовалось, был весьма далёк от познаний премудростей дипломатической службы. Как говорили поэты, «полковник наш рождён был хватом» и при этом «каждый мускул свой, дыханье и тело крепил с пользой для военного дела». И МИДовскими замашки потому обременён не был.
 
Да и окружающая действительность не требовала от него иного. Поэтому он даже не предполагал о существовании на свете каких-то там правил этики и выражался с окружающими на доступном и понятном им простом, как он считал, человеческом языке.  А, как известно, такой язык среди человечества существует лишь в армейских казармах, на плацах да в пунктах управления полетами. Все остальные языки в мире непонятны и полковником не усваивались с самого первого класса сельской школы, которую он некогда закончил.
 
В ответ на доклад Юдина он отпустил в его адрес тираду из пятиэтажного мата. И хотя этот отрывок далеко уступал тирадам Гаваги, но тоже был крепким и устрашающим. Полковник-лингвист на чем свет стоит обругал Юдина за то, что тот не удосужился радировать о состоянии дел сразу же при входе в воинскую часть, как это ему было предписано на инструктаже у начальника штаба управления полковника Майорова. Из-за этого все они там во главе с генералом Гладилиным сидят сейчас и, несмотря на полную ночь, ждут наших сообщений с места событий. Чтобы доложить по команде.
 
 Из этого разговора майора Юдина с неизвестным мне полковником я сделал для себя открытие и на миг задумался: оказывается, руководитель полетов – не меньший матерщинник, чем признанный мастер этого жанра майор Гавага. По голосу полковника также чувствовалось, что он тоже был пьян и при том не в меньшей степени, чем все мы вместе взятые. Но почему же тогда достойного и авторитетного летчика майора Гавагу наказывают за сквернословие и пьянство, а полковника-руководителя полетов нет, и он воздействует на нижестоящих офицеров таким вот отрицательным примером? На подобные вопросы, как правило, я никогда ни от кого за всю свою службу Отечеству так и не смог получить ни одного вразумительного ответа. Хотя прослужил в армии почти 30 лет.

В мирном небе
 
Итак, мы “сели за стол”, самолет набрал высоту и пошел по заданному ему майором Гавагой курсу. Монотонно работал двигатель. Размеренно и по деловому офицеры обсуждали итоги прошедшего “сложного пути”. И лишь изредка в нашу беседу врывались перемежающиеся зычным матом слова майора Гаваги: — “Черти, мать вашу, а ну быстро волоките сюда спирт и закуску!” -  и бортмеханик срывался со своего насиженного ящика в кабину пилота с наполненным стаканом и бутербродом с икрой. Постепенно компания угомонилась и мы начали дремать.
 
Больше всех перенапрягся майор Юдин. Оно и понятно, всю ведь нагрузку принял человек на себя, всю ответственность. Председатель серьёзной комиссии, как-никак. Да и всем остальным пришлось туго: ответственность, выпитое, съеденное, пыль казахстанских дорог, болтанка — всё накладывалось одно на другое, и обратный путь, почему-то превращался в бесконечный космический рейс по галактикам. За иллюминаторами плыла ночь. Звёздное небо напомнило о пришельцах из космоса, с которыми не удалось встретиться в Бузачах. И лишь Луна по правому борту говорила о том, что майор Гавага умело ведет самолет в нужном направлении, четко на северо-северо-запад, где давно уже спал крепким сном наш любимый N-ск.
 

 
Постепенно заснул и я, прикрыв замерзшие ноги каким-то валявшимся на полу зипуном-бушлатом. Сколько времени прошло-утекло, неведомо, но  почему-то проснулся я машинально, в одно мгновение ока. Очевидно, сработал “временной инстинкт”, который у нас вырабатывали в военном училище. Все спали. Так же монотонно работал двигатель. Но Луны за бортом уже не было. Не вдаваясь в тонкости астрономии, я посмотрел на часы. И ахнул: наш полет уже длился на двадцать-тридцать минут больше положенного. В иллюминаторах полнейший мрак, хотя мы давно должны уже были быть над N-ском. Или пусть за ним, но не очень далеко. Огни большого города всегда создают эффект зарева, которое в тихую безоблачную погоду видно за сотню вёрст.
 
Но сейчас этого зарева не просматривалось. Я растолкал бортмеханика и разъяснил ему ситуацию. Посидев пару минут в глубокой задумчивости, чем-то напоминавшей оцепенение, старшина, наконец-то “допёр”, что к чему. Он пулей вылетел к пилотской кабине и оттуда заорал благим матом: “Ребята! Керосин на нуле, сейчас грохнемся!” В его глазах читался дикий испуг, а в движениях сквозила неописуемая паника, готовая перерасти в неуправляемую истерию. Он то садился на ящик, то вдруг вскакивал, то бежал, держась за стенки самолета к кабине летчика. Но вдруг как-то безысходно схватился за опущенную к коленям голову и запричитал: “Петюша, Валечка, Верочка, сыночек, доченька, что же с Вами будет?» И так, зажав уши и качаясь из стороны в сторону, в конце-концов покорно сник, отдав себя во власть тихого отчаяния.
 
Все в мгновение ока проснулись. И, более того, в миг протрезвели. Кроме … майора Гаваги. Каждый счел своим долгом убедиться в опасности сам, подходя к открытой пилотской кабине и рассматривая приборную доску и так, и этак. Стрелка указателя топлива мертво стояла на нуле. А майор Гавага …. спал. Его строгое, много повидавшее на этом свете лицо, было непроницаемым. И каким-то божественно-блаженным. Как у младенца, только что пососавшего материнскую грудь. Мы попытались было приподнять Гавагу, чтобы посадить на его место борттехника ИЛ-14-х – капитана из нашей комиссии. Тот  знал ЛИ-2 и мог им  управлять. Но Гавага, как опытный ас, крепко даже во сне сжимал обеими руками основную часть управления самолетом – штурвал. И никакая сила в мире не могла вытащить его с пилотского сиденья, как мы ни пытались. Вот что значит истинная любовь к авиации, к самолету! Вот что значит высочайшее лётное мастерство! Отработано годами, в плоть и в кровь въелось, всосалось.
 

 
Возиться за место у штурвала дальше было чревато — самолет мог сорваться в штопор. Тогда мы решили разбудить Гавагу. Но нам не удалось и это: богатырь он и есть богатырь. И сон у него богатырский. А между тем время шло, самолет летел и летел, унося нас всё дальше и дальше от близкого нам города, института, родных берегов Ахтубы. В новую неизвестность. И, похоже, в другой мир – на тот свет. Никогда так близко и отчаянно каждый из нас не чувствовал себя в состоянии приближающегося конца, как в тот момент нашей “экспедиционной” деятельности при перелете из Бузачей в N-ск.
 
«Весёлые» диалоги
 
 Мы долго тянули, чтобы не сообщать руководителю полетов о ситуации на борту. Но дальше тянуть было уже невозможно. Борт-радист-прапорщик стал пытаться выйти на ЦУП, но несколько раз это ему не удавалось. Чувствовалось, что как следует надравшись, руководитель полетов спал сам. Да и почему ему не спать – время уже далеко заполночь, и мы тоже должны были нежиться в своих постелях. По неписанному закону нашего аэродрома в периоды отсутствия больших полетов самолеты, подобные нашему лилипуту, нередко приземлялись самостоятельно и командиры кораблей когда докладывали, а когда и забывали доложиться о посадке. Да с них, как правило, и не требовали этого: подумаешь авиация нашлась…
 
Наконец, в наушниках раздался знакомый голос разбуженного полковника, который на этот раз, узнав от нас, что мы всё еще в небе и что именно с нами произошло, превзошел самого Гавагу. В течении нескольких минут он безостановочно разражался потоком брани, ора, жесточайшего нечеловеческого мата, вообще каких-то нечленораздельных выкриков, истерии и отчаянными ударами микрофона о стол. Понять его можно было, ведь он считал, что наш самолет уже давным-давно стоит в ангаре и никого в этот миг в субботнем небе N-ска нет. Может быть, об этом он давно уже доложил дежурному по институту и в ЦУП ВВС. Наверняка доложил. Так было положено по окончании полетов.
 
Наконец, придя в себя, полковник потребовал назвать ему место, где мы находимся. Бортрадист ответил, что не знает, за бортом, дескать, темнота, зарева города не видно. Полковник рявкнул: — “Я тебя, мать твою, с говном смешаю, я тебя растопчу, мерзавец, сволочь ты этакая, мразь, ты как разговариваешь со старшими….” Ну и так далее, как будто бы во всем случившемся был виноват этот бедный прапорщик. И тут самолет сильно качнуло. Наверное, Гаваге приснился страшный сон. И мы через задний правый иллюминатор далеко-далеко позади себя увидели еле заметное зарево. Милый N-ск. Это он давал о себе знать. Словно не желая с нами прощаться, он подавал свои космические сигналы, возвращайтесь, мол, ребята, всех приму, всех прощу, не падайте, живите…. Мы шли четко на северо-запад от аэродрома с небольшим отклонением от первоначального курса.
 
Я мигом вытащил из-под ошмётков и пустых фляжек страшно замызганную, в круглых подтёках и жирных пятнах от рыбы секретную карту майора Гаваги. Сквозь иллюминатор я стал всматриваться в ночную темноту, стараясь рассмотреть очертания берегов, островов, чтобы найти хоть что-нибудь более-менее приемлемое, за что можно было бы “зацепиться” и сориентироваться. Ахтуба в этом месте не должна была быть уже настолько разбросанной, как сразу за N-ском. А за Ахтубой должна была нести свои полные воды великая матушка-Волга.  Но под нами была сплошная чернь. Ужас в этот момент охватил меня: неужели мы уже над Калмыкией. Там уж точно никаких ориентиров не заметишь.
 
Но тут вдруг я увидел спасительную черную полоску правого берега Волги. Еще несколько минут и она останется позади внизу. Всё, ура, место расположения самолета найдено. Я мгновенно взглянул на авиагоризонт, компас, выяснил высоту и скорость полета, сверился с картой и по логарифмической линейке быстро отсчитал координаты. После этого взял наушники: — “Товарищ полковник, докладывает лейтенант Сергеев …”. Но тот оборвал меня на полуслове: — “Ты кто такой, болван, молокосос недоношенный, мать твою, откуда ты взялся, щенок, где штурман, передай ему наушники!”  - “Товарищ полковник, в экипаже штурмана нет, а у меня по штурманской подготовке была пятерка, я засек наши координаты с точностью до одного метра, они такие-то и такие-то, курс такой-то, высота такая-то, скорость такая-то, данных метеосводки нет….” Полковник записал.
 
 И тут меня дернуло спросить: — “Товарищ полковник, а зачем Вам они вообще нужны, наши координаты-то, если мы не можем сделать разворот на посадку и у нас нет топлива?” И так же, как и прапорщик, получил длинную порцию непрерывного мата, оскорблений, хамства, криков и диких выпадов руководителя полетов: — «Мать твою, координаты ваши мне нужны, чтобы правильно доложить руководству, где вы, сволочи, гробанётесь, где искать ваши мерзкие останки. Вам две минуты осталось жить, корсаки вонючие. Понял или нет, сволочь? Ты мне перестань насмехаться, мразь этакая, да я тебя, да я с тобой, ишь умник выискался, мать твою, кто твой командир, кто тебя учил так похабно вести себя со старшими, ты из какого училища, будак, распоясался тут, понимаешь, жаль грохнешься сейчас, а то бы я из тебя лепешку калмыцкую сделал и шакалам голодным выбросил на съедение…» и т.д., и т.п.
 
В общем за всё время этого более чем приятного, милого общения с руководителем полетов такие же порции мата и оскорблений получили майор Юдин, капитан-бортехник-член комиссии, бортрадист, бортмеханик, и я. Больше всех досталось спящему майору Гаваге и проснувшемуся майору Юдину. Наконец, полковник успокоился и передал нам: — «Сволочи, налейте ему в рот спирта, и он вмиг проснется». Мы бросились в салон к своим фляжкам. Но …. Они были пусты. Последняя улыбка судьбы прошла мимо нас, не задев никого своею милостью.
 
В отчаянии мы старались «наскрести» хоть несколько капель этой целебной жидкости, подаренной нам благородным рыцарем-эскулапом Бузачей Сафроновым. Но волшебства не случилось. Бортрадист радировал на ЦУП: «На борту спирта нет, что делать?». В ответ раздалось: «Мерзавцы, мать вашу, негодяи, собаки подлые, шакалы вонючие, всё выжрали, подонки, проходимцы, не оставили даже руководителю полетов, мать вашу, нарушили клятву авиаторов, да вас, к такой матери, прибить мало, ну и грохайтесь там на своих координатах, пидарасы, кому вы нужны такие, это ж надо, лететь без спирта, откуда же вас к нам понаприсылали, всяких тут, свиньи, сволочи, болваны, подонки, негодяи, мерзавцы, скоты….» И т.д.
 
После этого полковник, в очередной раз подобрев, радировал: — «А вы у самого Гаваги-то проверяли? Он настоящий летчик, не то что вы, сосунки, мать вашу, он никогда не оставляет фляжку пустой, запомните это, мерзавцы, на всю жизнь запомните…». Мы нашли фляжку майора Гаваги, и о, …. счастье! В ней был спирт. Чистый, вкусный, прозрачный, целебный, волшебный. В этот момент майор Гавага казался нам не просто непререкаемым авторитетом, а большим авторитетом, очень большим. Глыбой! Одним словом, достойнейшим примером для подражания. Полковник оказался прав, Гавага — настоящий лётчик.
 
Большим солдатским штык-ножом, стараясь не повредить металлические коронки, мы разжали зубы аса, также плотно сомкнутые, как и пальцы на штурвале, и залили в рот несколько грамм этой живительной влаги. Гавага тут же открыл глаза и заорал: «Где моя карта, мать вашу? Что вы тут все делаете, вон из пилотской и дверь за собой закройте!» Вот это да! Такого «оперативного включения» всех рабочих систем организма я еще не встречал.
 
Сели

Поразило и другое:  глубокое знание и соблюдение летчиком «Наставления по производству полетов». Спит, а инструкцию помнит до мелочей: раз не положено нахождение в пилотской кабине посторонних, значит, марш отсюда, нечего тут всяким беспорядок нарушать. Дружба – дружбой, а дверь закрой! Я передал карту и показал Гаваге наши координаты. Гавага смачно выругался и, будто ничего не случилось, сделал резкий вираж над Волгой. Самолет уверенно развернулся в сторону N-ска и через несколько минут под управлением мужественного пилота был уже на траверсе взлётно-посадочной полосы аэродрома.
 
Не долетая до полосы, двигатель из-за отсутствия топлива остановился и мы сильно «долбанулись» о бетонку. Бочка, ящики, наши вещи и мы сами смешались в одну бесформенную и адскую кучу-малу. Где-то в хвосте салона загромыхали пустые канистры, послышался звон разбитого стекла, из не завязанного мешка посыпалась подаренная нам вобла. Казалось, всё, кранты, сейчас пойдём кувыркаться вместе с самолётом. Но прочное шасси надёжного моноплана устояло, и самолет спокойно по инерции выкатился на «рулёжку».  Было 4 с половиной часа ночи или уже утра. Город еще спал и даже не успел подумать, что наши «учения» завершились.
 
Как и всегда, когда случались серьезные предпосылки к происшествиям, к самолету с включенными сигналами и сиренами мчались две «скорые помощи» и пожарные. Конечно же, это было дело рук руководителя полетов. По всему, выходило, заложил он нас.  Впереди всех на «Волге» во всю исполинскую мощь стосильного двигателя мчались начальник управления генерал Гладилин и начальник штаба полковник Майоров. А на УАЗике, зная, что без них не начнут, не спеша, черепашьей скоростью, как будто давая нам возможность навести в самолёте порядок, ползли военный прокурор подполковник юстиции Панкратов, следователь лейтенант юстиции Гуревич и комендант гарнизона майор Незовибатько.
 
Мы быстренько сложили ящики, поставили на место бочку, убрали разбитое стекло. Оказалось, что из двух банок с икрой одна осталась невредимой. Подмарафетив обстановку, мы стали ждать высоких гостей. Первым в самолёт вошел Гуревич. Он нехотя осмотрел салон и пилотскую кабину и спросил у Гаваги: -«Какого хрена нас среди ночи подняли?». К кому относились эти слова, к Гаваге ли, к нам всем или к тем, кто поднял, мы не поняли. Да Гуревич и не требовал четкого объяснения.
 
А поэтому Гавага в тон вопроса ответил: -«А хрен его знает, у нас, как видите всё нормально, это они спросонья там что-то напутали, как всегда у них». Гуревич завершил: -«Похоже, что так». И пошел докладывать прокурору. Вскоре они с Панкратовым уехали, предварительно дав указание коменданту отвезти нас в комендатуру и отобрать объяснительные записки, а материал к 10 часам утра доставить следователю. По пути под мудрым руководством майора Гаваги мы детально согласовали защитительную позицию, а в кабинете коменданта написали «умные» объяснительные. И следователь Гуревич, не найдя в них каких-либо логических противоречий, а также нарушений советских законов и отклонений от Наставления по производству полетов, отказал в возбуждении в отношении нас уголовного дела. Конечно же, за отсутствием состава преступления.
Действительно, какое же здесь преступление: особо секретный приказ выполнили, самолет мастерски посадили,  сами – ни царапинки? Ну впрямь, как малые дети, эти наши командиры, которые, непременно, жаждали именно уголовного дела. Для того и прокурора со следователем среди ночи подняли. Будто делать прокурорам больше нечего, как встречать комиссии на аэродроме. Привыкли ответственных людей тормошить. Ну вот, теперь убедились, что не виноватые мы. Где доказательства виновности? Нет таковых. Разве что руководитель полетов что-то сам спросонья нагородил. Так это на него и надо уголовное дело возбуждать, чтобы зря не будил прокуроров по ночам. А мы тут ни причем.
 
 Наоборот, в объективном постановлении прокуратуры между сухих процессуальных строк можно было прочесть о героическом поступке и смелости офицеров экспедиционного корпуса, умении находить правильные решения в нестандартной обстановке сложного авиационного перелёта. Долго еще, тряся этим постановлением, майор Гавага отбрыкивался от всех, кто пытался было провести новые расследования и привлечь его, а заодно и всех нас к дисциплинарной или партийно-комсомольской ответственности. Чтобы надолго отправить для прохождения дальнейшей службы в Бузачи или применить к нам другие меры исправительно-карательного характера.
 
На такие поползновения опытный наш адвокат майор Военно-Воздушных Сил Гавага всегда и неизменно отвечал: «Два наказания за один и тот же проступок не бывает!». Каким было первое наказание, выяснять и вступать с ним в процессуальные прения никто не решался. Гавага знал не только аэродинамику, но и закон. Закон даже больше. А потому можно смело сегодня отметить, что для нас в те тревожные «послеэкспедиционные» дни он стал самым первым в жизни адвокатом. Да еще и выигравшим дело.
 
Опытный был адвокат майор Гавага, ничего не скажешь.