О смерти.
1. Универсальное понимание мира ко многому обязывает, необходимо просматривать историю как фотографии, выложенные из альбома, определяя порядок единственно удовольствием своего разума. Но для начала необходимо, чтобы разум сумел найти удовольствие в познании истин и только. Утехи жизни должны быть для него чем - то, что уже не должно превзойти и оставить за собою, должны быть единственно лишь историей. Поэтому вряд ли с нашей стороны будет такой уж непростительной наглостью позволить себе некоторые объяснения относительно понимания нами той проблематики, в отношении которой мы и предприняли настоящую попытку разумности.
Мы не говорим о смерти как о некотором символе, управляющем бытием человека с определенной степенью достаточности и ясности. Это было бы удваиванием самого понятия смерти в его чистом виде. Чистый вид понятий рождается в рамках технократического анализа, не связанного с пониманием понятийности в рамках отдельного человека. С точкой зрения одного человека. Каждый как универсум имеет право на универсум своей точки зрения, но в целом само по себе человеческое как данность как факт природы стремится к исключению личного, к исключению понятийно – событийного из сферы человеческого. Оно стремится к тому, чтобы уйти от понимания, связанного с личным опытом со всем тем, что и призвано корректировать сами по себе понятия общественного. Человек не имеет право на утверждение своего опытного начала в сфере общественного, оно должно быть либо подтверждением общественного, либо его негативным опровержением ( вот так мол поступать не следует и мы тебя об этом предупреждали), но в целом общественное против индивидуальной судьбы, против того бытия в возможности, которое непонятно и не истолковываемо общественной формой сознания. Поэтому общественное в части сохранения самое себя всегда стремится к исключению человека как источника понятия из самого понятия, понятийности. Заметьте, ранее в части понятия было бесконечно важно, кто сказал, и как сказал, где сказал. Понятие было формой воспоминания о действительном, оно сохраняло в себе признаки однородной формы действительного, заставляя новых участников лишь опознавать данную форму действительности, как уже ранее существовавшую, а, следовательно, не враждебную и подобную всем тем, кто причастен ему (понятию) содержанию. Понятие изначально – форма хранения чувств действительного. Оно следует за действительностью, потому что хранится в рамках тех, кто действует, оно хранится в рамках субъектов действительности, персонифицирует их сознание. Преемственность возможна в рамках общения, в рамках единого конгломерата форм подобия и встречности, но не более. На этом основана и отсюда идет власть как форма социального отношения. Общественное бытие в действительности человека делится на группы субъектов хранящих, а затем и охраняющих каждая свою область понятий. В зависимости от уровня универсальности и уровня структурного развития понятийного аппарата, в дальнейшем будет зависеть, кто станет властью. Здесь нет и не может быть речи о чистых формах понятия. Каждая группировка так же монополизирует право толкования круга своих понятий, таким образом она монополизирует сферу реализации данного бытия в возможности. Первыми, кто нарушил все запреты были философы, люди, мало вовлеченные в круг общественно значимого, но достаточно хорошо осведомленные о принципах и формах организации общественного. Но для нас необходимо понимать, что в этом мире мало, что меняется кроме внешней атрибутики. Архаичные законы бытия остались точно такими же, как и раньше. Единственное, что изменилось,- вместо хранителей власти, вместо тех, кто оберегал понятия, знания и раздавал им символы; сейчас те, кто стоит на страже понимания понятий социального значения. Круг данного чистого понятийного аппарата трансформировался в понимание законов, в понятие закона, правоохранительной системы и сейчас суды и прочие государственные органы осуществляют от лица Верховного бытия в действительности приведение в соответствие сознание отдельных личностей и обществ в соответствии с чистотою понятийного аппарата действующего законодательства (норм социального общежития). Но так или иначе общественное не терпит формирование нового отличного, и тем более уничтожающего былое, для него это является недопустимым. Единожды найденная удачная форма эйдоса канонизируется и охраняется до тех пор пока девиационное бытие в действительности не докажет обратного — того, что данная форма подлежит однозначному упразднению. Смерть обрела весьма приемлемые удобоваримые формы восприятия в круге человеческого. Похороны, ритуалы, представления о мире загробном, дыры сознания типа «бог дал — бог взял», теории детерминизма, фатума и так далее. Смерть стала узнаваема и в какой- то степени даже управляема, более того, она стала предсказуема, и в некоторых случаях даже исключаема (уровень современной медицины весьма высок). Общество совсем исключило боязнь смерти, страх смерти. Оно заменило его пониманием личной судьбы и так далее, но в целом оставив в грани негативного только одно- причинность смерти, смерть остается чудовищной и кажется нам чудовищем, когда она не вписывается в причинно – следственные связи, в наши ожидания, вписанные в нашу Tabula rasa обществом. Тоже стало и с кулинарным искусством в мире человека: кухни, фабрикаты и прочее исключили из жизни человека всю цепь выживания, всю цепь питания – охота, убийство добыча, труп, приготовление, поедание. Осталось только бескровное приготовление и поедание, сопряженное только с испражнениями, это пока еще остается уделом и неизменным атрибутом любого питания, хотя степень конфиденциальности и здесь достаточно повышена на современном уровне развития.
Произошли и изменения в чистом понимании смерти, она стала формой отношения, стала некоторой формой социальной жизни. Она не рождает ужаса во всех и вся, формируя таким образом представления о равенстве всех и вся перед неизбежным. Смерть перестала быть формой божественности, она стала частью жизни социума, она перестала быть высшей точкой враждебности и переместилась в сферу понятийного аппарата как он есть.
Если ранее каждый человек стоял перед данной неизбежностью, которая могла произойти в любой момент, несмотря на все формы защиты сначала от природы, а потом и от просто враждебных себе подобных. Каждый находился на войне и тот, кто понимал это выживал, кто нет – заканчивал свою жизнь в максимально короткие сроки, то сегодня этого нет – человек стал ближе к животному, он научился существовать в рамках своих представлений о жизни, в рамках социальной гарантии жизни, в рамках уверенности, что смерть есть некоторая «отсрочка платежа», которая не наступит пока не будет основания- события, а именно — прожитой жизни. Современный человек видит смерть исключительно в рамках причин смерти, в тех, кто может его убить, он видит смерть как следствие злого умысла кого – то против него. Смерть перестала быть необходимостью каждой секунды бытия, формой постоянного ожидания. Она переместилась в сферу случайности, в сферу случайного, туда, где нет места разумному. И, наконец, смерть стала формой решения социальных проблем в отношении самое себя. Самоубийство сегодня прекрасная вещь для решения своих проблем с обществом вообще и с общественным в себе в частности. Чудовищно. Социум настолько исказил понимание смерти, что заменил собою понимание жизни.
Ранее каждый был в состоянии так называемой войны одного против всего и формировался именно таким образом как сумма возможностей по противодействию всему тому, что противостоит ему, не подобно ему, не соответствует его представлениям о целях и задачах его бытия. Так рождается культура. Та сумма представлений, которая была выстроена и выстрадана сотнями сражений, и все, что не убьет здесь, то сделает сильнее. Гении же просто сегодня живут точно так же, как ранее жили все в эпоху становления мира и цивилизации. Они живут, оставаясь враждебными любой форме организации социальной материи, кроме самое себя, всего того, что принадлежит им как самое себя.
Сегодня же смерть именно общественное бытие в возможности, лишенное индивидуального, неповторимого. Поэтому человек, отрицая общественное однозначно приходит к пониманию, к индивидуальному пониманию того, что есть смерть. Он приходит к вратам ада, уничтожая заслоны тысячелетий культуры. Кто способен на это? Кто способен отказать себе в удовольствии быть не одиноким и оцениваемым, а по результатам данного оценивания еще и уважаемым, значимым и возможно даже вершителем судеб, человеком, определяющим вопросы жизни и смерти? В обмен на неизвестность, на неизвестность, в которой даже ты есть неизвестность в отношении бывшего знания о самом себе, ведь в данной области не действуют представления об имени, профессии, трудовом стаже, счете в банке и прочее, — есть только ты и все, что есть отрицание тебя и противоположность – смерть. Ничто из тебя не останется в этом мире после смерти, есть только знание о том, что это все конечно. А в общественном есть форма преемственности, есть вера миллионов в том, что смерть всего лишь переход, есть вера в то, что помимо наличного существования существует бытие как бытие в возможности и Стагирит, например, сейчас больше жив, чем при своей жизни. Более того, на стороне общественного – доказательства и сила убеждения, начиная от разума и заканчивая принуждением, а на твоей всего лишь ничего, сумма каких – то вариаций на тему собственного духа. Все это несколько обескураживает и заставляет устрашиться самого ухода из круга общественно – человеческого, это заставляет увериться в истинности того, что твое бытие среди людей есть единственно верная форма существования. При этом приходится обходиться силами индивидуального бытия в возможности, которое у каждого находится в состоянии атрофированности; на ум не приходит абсолютно ничего, кроме ритуального приобщения к тем формам жизни, которые и кажутся антиподами общественного, — а именно – животные, дикари и прочее. И вообще – то весьма много умельцев переодеваются в звериные шкуры, перенимают быт животных и прочее в своем стремлении убежать от своего бытия как человека (этакие всплески натурализма). Многие уходят в леса и тому подобное, снимая с себя одежды относительности и условности мира сего. Обычно у людей физически не совсем развитых и отчасти не решающихся найти в себе силы на отторжение общественного, последнее непременно ассоциируется с современным бытом и укладом и они находят отдохновение в воспоминаниях старины и в увековечивании традиций. При этом, данный процесс носит форму маятника, то есть пока есть отторжение общественного происходит торжествование над смертью в форме самоутверждения, но чем ближе человек к порогу собственной ответственности за все те вопросы, общественные ответы, которые он отвергнул, тем ближе он к точке отказа от своих убеждений, потому как не в силах быть вне круга человека, не способен быть сам человеком, «кругом человека», а уж не быть человеком для него и вовсе недопустимо.