Но есть исключения. Бывает только один род людей, которые знают все так, как они должны это знать – дети. И если ребенок сталкивается с тем, что он смертен, сталкивается с данной мыслью лицом к лицу, в одиночестве познания своего мира, преодолевает страх и переворачивает в своей душе историю человеческого заново, нанося на нее новые вехи, рождается то, что потом в одном шансе из миллиона назовут гениальностью. Творческое возникает под копирку генезиса всего мира, все то, что создало человечество, чтобы уберечь человека от сознания своей конечности, остается по ту сторону для нашего ребенка, он понимает фальшь убеждения, что существует жизнь. Он находится в кругу враждебности, как и первобытный человек, он заново создает мир вокруг себя, не цепляясь за предлагаемые гарантированные схемы отсутствия смерти. Он понимает бессмысленность защитного механизма, он понимает ужас способности к познанию. И он цепляется за жизнь. Очень быстро сознание, отрешенное от форм общественного бытия в возможности, приходит к Декарту и находит удовлетворение в мысли, мысль в выражении, выражение в сохранении. Самая простая и самая примитивная форма сохранения была основой для нашей культуры- красота, то прекрасное, что должно нравиться созвучием, всем тем, что отдаляет нас от звуков смерти. Красивая речь в своей форме и в форме того, что она доносит до нас – первая форма сохранения себя как бытия мысли. Смерть как мысль, мысль как средство избежать смерти, человек структурирует собственное бытие в возможности в надежде оставить его вне смерти и вопреки смерти. Находясь в вечно враждебной ему среде.
Здесь же он понимает жизнь как игру со смертью, с целью избежать смерти. Адское занятие, наверное. Хорошо когда это ребенок. Жизнь становится для него всего лишь борьбой, сопряженной с легкостью отношения к своим истинам, формообразовывающим окружающее. Намного тяжелее, когда человек в зрелом возрасте сталкивается с пониманием своей конечности и пустоты жизни, тогда приходится бороться с самим собой, уничтожая в себе все, что есть в нем от общественного сознания, общественного бытия в возможности.
Рано или поздно вместо того содержания бытия в возможности, которое предложено общественным БВВ субъект приходит к своему бытию в возможности, которое он и воспринимает как истинное, как защитный механизм от смерти, от реализации смерти в своей жизни. Усмешка судьбы состоит в том, что какое бы бытие в возможности не было выбрано нашим фигурантом, оно всегда будет им воспринято как личное и как истинное. Человек — это копия без оригинала, и поэтому он копирует в себя все, что кажется ему в достаточной степени убедительным, чтобы доказать жизнь. Экзистенция как таковая возможна для него только в рамках понимания, в рамках знания. Собственное бытие в возможности, сохраняющее в себе от общественного всего лишь формы и способы выражения имеет такую убеждающую силу только потому, что субъект не находит ему аналогов в окружающем и потому воспринимает его именно с точки зрения единственно неповторимого и наиболее ему подобного. Как смерть познается в своем подобии, так и наиболее подобное для человека – лучшая форма защиты от смерти. Реализуя свое бытие в возможности в рамках общественных парадигм циркуляции БВВ, человек стремится достичь результатов в области встречного. Это вторая форма по сравнению с подобностью, но так же весьма эффективная с точки зрения убеждения и успокоения себя самого в том, что жизнь не есть вечный путь к смерти, простая парадигма реализации простого бытия в возможности, к тому же еще страдающая однородностью элементов. И, если народ или нация в своем стремлении к абсолютной встречности идет на экспансию, на войну и прочее, то человек определяет свою агрессию вербальными рамками. Существует правда и обратный вариант, когда не создано индивидуального собственно — уникального бытия в возможности, но экзистенциальные страхи достаточно велики, тогда отсутствие своего подобия, отсутствие внутренней согласованности компенсируется неуемной жаждой к встречности, проявляется так называемая «порочная воля». Данное явление в одинаковой степени проявляется как у малых детей, так и у самых опасных социальных субъектов – тиранов, матерых преступников и прочих « волевых личностей». Все это во многом проявления организационного дисбаланса по парадигме бытия, то есть когда все четыре причины неуравновешенны, как по силе своего воздействия, так и по объему содержания. В случае с творческой гениальностью явно преобладает целевая причина (самореализованное относительно самое себя бытие в возможности), в случае с тираном – движущая, но поскольку целевая не замещена общественным бытием в возможности, а равно своим собственным, в круг «должной реализации» попадает все, что опосредуется мыслью в процессе формирования парадигмы. В принципе парадигма, расширяющая вселенную. Хотя общество здесь всегда пытается бороться с такими разрушителями собственного отдельного бытия в действительности, через признание подобных форм организации социальной материи преступлениями, девиациями.
В принципе, творчество, в части замены бытия в возможности, является высшей формой организации человека перед угрозой такого бытия как смерть. Оно генетически заложено в человеке, первобытный человек именно так создавал наш мир, — уничтожая форму внешнего, превращая посредством своего участия мир в собственную парадигму, изменяя его с целью доказать себе, что он уже не несет в себе смерти, не является бытием в действительности возможности смерти. Все, что создано живыми, несет в себе жизнь, так рождается ценность культуры. И до сих пор все, что связано с умершим, как правило, инстинктивно исключается из жизни живых, все, что не обезличено все той же культурой.
Мир природы для человека всегда был враждебен, поэтому, естественно, что механизмы опосредования мира и первичного формирования бытия в возможности связывали сам мир со смертью, видели в мире враждебность и смерть, реальную возможность реализации смерти здесь и сейчас. Появлялась необходимость создать анти- враждебную среду, к которой были бы циклы, исключающие смерть как следствие обращения к ним, персонификации в них. Нетрудно проследить, что любое начинание в этом отношении приводило к созданию предметности, вещности мира, а соответственно, и управляемости мира, мира уже знакомого и потому возможного для жизни. Нетрудно заметить, что философии всего мира в качестве обязательного признака приобщения к миру истины, к миру собственно индивидуального бытия в возможности одним из условий ставили именно отрешение от мира предметности, от мира вещности, видя в нем имманентное продолжение ложно — общественного начала. Этот слепой механический прием в целом достаточно эффективен, но не разумен. Образ жизни общественного – это гарантированность, причем гарантированность, прошедшая многократную шлифовку и «тест контроль» на эффективность. Разбрасывание камней здесь явно лишнее. Но необходимо помнить, что в свое время, в начальные периоды истории, когда само мышление было приковано к формам организации бытия в действительности и было практически первичным (мышление, которое не знало о своей относительности), это был действенный способ освободиться от общественной формы репродуктивности по бытию в возможности. Стоит вспомнить насколько был устойчив античный мир по сравнению с нашими представлениями о прогрессе в сторону улучшения.
Здесь необходимо так же отметить, что сама смерть, продуцируя время, корреспондирует форме восприятия любого бытия в возможности понятие авторитетности. Неизбежность смерти и время рождают понятие авторитетности и проверенности. Отсюда уважение к старшим и авторитет всего того, что дошло до нас сквозь века. Время в этом случае — лучший копир для неискушенного сознания. Мир античности, соответственно, тот мир, который не знал другого мира и жил в идеальных условиях известности, был обязан следовать традиционности в том смысле, в котором он знал преемственность. Желание стоиков и киников и прочих «нищих» отойти хотя бы внешне от этой преемственности, наполненной самой высочайшей алеантностью был вполне оправдан.
Однако сегодня рождение нового сознания в индивидууме всегда сопряжено не с отказом от внешнего, а скорее с модернизацией последнего.
Здесь же он понимает жизнь как игру со смертью, с целью избежать смерти. Адское занятие, наверное. Хорошо когда это ребенок. Жизнь становится для него всего лишь борьбой, сопряженной с легкостью отношения к своим истинам, формообразовывающим окружающее. Намного тяжелее, когда человек в зрелом возрасте сталкивается с пониманием своей конечности и пустоты жизни, тогда приходится бороться с самим собой, уничтожая в себе все, что есть в нем от общественного сознания, общественного бытия в возможности.
Рано или поздно вместо того содержания бытия в возможности, которое предложено общественным БВВ субъект приходит к своему бытию в возможности, которое он и воспринимает как истинное, как защитный механизм от смерти, от реализации смерти в своей жизни. Усмешка судьбы состоит в том, что какое бы бытие в возможности не было выбрано нашим фигурантом, оно всегда будет им воспринято как личное и как истинное. Человек — это копия без оригинала, и поэтому он копирует в себя все, что кажется ему в достаточной степени убедительным, чтобы доказать жизнь. Экзистенция как таковая возможна для него только в рамках понимания, в рамках знания. Собственное бытие в возможности, сохраняющее в себе от общественного всего лишь формы и способы выражения имеет такую убеждающую силу только потому, что субъект не находит ему аналогов в окружающем и потому воспринимает его именно с точки зрения единственно неповторимого и наиболее ему подобного. Как смерть познается в своем подобии, так и наиболее подобное для человека – лучшая форма защиты от смерти. Реализуя свое бытие в возможности в рамках общественных парадигм циркуляции БВВ, человек стремится достичь результатов в области встречного. Это вторая форма по сравнению с подобностью, но так же весьма эффективная с точки зрения убеждения и успокоения себя самого в том, что жизнь не есть вечный путь к смерти, простая парадигма реализации простого бытия в возможности, к тому же еще страдающая однородностью элементов. И, если народ или нация в своем стремлении к абсолютной встречности идет на экспансию, на войну и прочее, то человек определяет свою агрессию вербальными рамками. Существует правда и обратный вариант, когда не создано индивидуального собственно — уникального бытия в возможности, но экзистенциальные страхи достаточно велики, тогда отсутствие своего подобия, отсутствие внутренней согласованности компенсируется неуемной жаждой к встречности, проявляется так называемая «порочная воля». Данное явление в одинаковой степени проявляется как у малых детей, так и у самых опасных социальных субъектов – тиранов, матерых преступников и прочих « волевых личностей». Все это во многом проявления организационного дисбаланса по парадигме бытия, то есть когда все четыре причины неуравновешенны, как по силе своего воздействия, так и по объему содержания. В случае с творческой гениальностью явно преобладает целевая причина (самореализованное относительно самое себя бытие в возможности), в случае с тираном – движущая, но поскольку целевая не замещена общественным бытием в возможности, а равно своим собственным, в круг «должной реализации» попадает все, что опосредуется мыслью в процессе формирования парадигмы. В принципе парадигма, расширяющая вселенную. Хотя общество здесь всегда пытается бороться с такими разрушителями собственного отдельного бытия в действительности, через признание подобных форм организации социальной материи преступлениями, девиациями.
В принципе, творчество, в части замены бытия в возможности, является высшей формой организации человека перед угрозой такого бытия как смерть. Оно генетически заложено в человеке, первобытный человек именно так создавал наш мир, — уничтожая форму внешнего, превращая посредством своего участия мир в собственную парадигму, изменяя его с целью доказать себе, что он уже не несет в себе смерти, не является бытием в действительности возможности смерти. Все, что создано живыми, несет в себе жизнь, так рождается ценность культуры. И до сих пор все, что связано с умершим, как правило, инстинктивно исключается из жизни живых, все, что не обезличено все той же культурой.
Мир природы для человека всегда был враждебен, поэтому, естественно, что механизмы опосредования мира и первичного формирования бытия в возможности связывали сам мир со смертью, видели в мире враждебность и смерть, реальную возможность реализации смерти здесь и сейчас. Появлялась необходимость создать анти- враждебную среду, к которой были бы циклы, исключающие смерть как следствие обращения к ним, персонификации в них. Нетрудно проследить, что любое начинание в этом отношении приводило к созданию предметности, вещности мира, а соответственно, и управляемости мира, мира уже знакомого и потому возможного для жизни. Нетрудно заметить, что философии всего мира в качестве обязательного признака приобщения к миру истины, к миру собственно индивидуального бытия в возможности одним из условий ставили именно отрешение от мира предметности, от мира вещности, видя в нем имманентное продолжение ложно — общественного начала. Этот слепой механический прием в целом достаточно эффективен, но не разумен. Образ жизни общественного – это гарантированность, причем гарантированность, прошедшая многократную шлифовку и «тест контроль» на эффективность. Разбрасывание камней здесь явно лишнее. Но необходимо помнить, что в свое время, в начальные периоды истории, когда само мышление было приковано к формам организации бытия в действительности и было практически первичным (мышление, которое не знало о своей относительности), это был действенный способ освободиться от общественной формы репродуктивности по бытию в возможности. Стоит вспомнить насколько был устойчив античный мир по сравнению с нашими представлениями о прогрессе в сторону улучшения.
Здесь необходимо так же отметить, что сама смерть, продуцируя время, корреспондирует форме восприятия любого бытия в возможности понятие авторитетности. Неизбежность смерти и время рождают понятие авторитетности и проверенности. Отсюда уважение к старшим и авторитет всего того, что дошло до нас сквозь века. Время в этом случае — лучший копир для неискушенного сознания. Мир античности, соответственно, тот мир, который не знал другого мира и жил в идеальных условиях известности, был обязан следовать традиционности в том смысле, в котором он знал преемственность. Желание стоиков и киников и прочих «нищих» отойти хотя бы внешне от этой преемственности, наполненной самой высочайшей алеантностью был вполне оправдан.
Однако сегодня рождение нового сознания в индивидууме всегда сопряжено не с отказом от внешнего, а скорее с модернизацией последнего.
