3.
Современность несет в себе наследие прошлого, даже не подозревая, насколько те или иные современные стандарты форм восприятия реальности зависимы от того, что было открыто человеческим духом в прошлом. Наши понятия мониторинга, системы, структурирования элементарного из элементного, все это стало возможным благодаря области формирования суждений, которая была заложена более двух тысяч лет назад.Такова природа Запада в том значении, в котором мы привыкли противопоставлять его Востоку, в гносеологическом смысле.
Вернемся к некоторым истокам методологии и проанализируем ту область методологии, которую мы будем в дальнейшем достаточно часто использовать.
Но прежде определимся в объеме исследуемого предмета.
Наша работа посвящена преступлению, определению природы бытия преступления, но что понимать под преступлением в возможности приближения к познавательной грани способности? Сегодняшняя наука решает этот вопрос посредство формирования социально-правового статуса преступления как явления общественной действительности, приписывая преступлению вторичную форму познания, ибо преступление есть только то, что предусмотрено законом в качестве такового, при совпадении универсума возможного соответствия смыслу буквы закона и возможной свободе собственно личного суждения, — рождается понимание преступления.
Нам кажется, что наше исследование в этом отношении существенно отличается, прежде всего, тем, что мы не предполагаем связывать понятие преступления с формализованными конгломератами смыслов в форме закона, тем более мы не будем отстирывать совокупность научных точек зрения (хотя каждая из них найдет нашу поддержку в той области бытия формализованного значения, для которой она предназначена). Суть поисков истины состоит, наверное, в том, чтобы найти оптимальную форму выражения необходимо заданного в эмпирическом восприятии на уровне идеализации таким образом, чтобы сумма приобщающихся субъектов к идеальной форме не обнаруживала девиаций как в самое себя, так и в области восприятия предмета.
Наша задача — попытаться сформировать такую форму идеализации того, что воспринимается как преступление.
При этом нами ставится задача универсального анализа. Что это означает?
Исторически сложилось, что марксистско-ленинская форма понимания государства предусматривала форму причастности к государству того или иного класса, именно господствующего класса, выражающегося в праве на волю данного класса. И если Карл Маркс говорил об этом в вульгарно – опосредованном смысле, то В. Ленин а, позже И. Сталин, проводили данный тезис в жизнь непосредственным образом. Соответственно, наука в любой области, связанной с социальными формами исследования, была пронизана формами опосредования действительности сквозь принадлежность к тому или иному классу. К врагам пролетариата (господствующего класса), как мы понимаем, относились почти неопределенно все и, конечно же, те, кто был осужден приговором советского суда, который, как известно, был самым гуманным и самым безошибочным в мире.
По сути, наше представление о преступлении, которое унаследовано нами, — это представление господствующего класса, интересы которого возведены в абсолютную власть, не считающуюся ни с чем, кроме самое себя в форме головного органа (ЦК ВКПб). Советские юристы совершенно не утруждали себя акцентом сферы идеального, искать доказательства истинности в сфере мысли было явно чем-то недостаточно понятным, а потому, и вредным. Доказательство было в наличной действительности, которая и формировалась произвольно- проанализируйте Уголовные кодексы СССР разного периода. Соответственно, представление о преступлении формализовано юридически до предела абсурдности.
Теперь же, когда мы вдруг хором заговорили о естественном праве как о содержании справедливости и основе благоденствия государства и общества, у нас нет и не может быть четкого критерия оценки преступления вне позитивного права, поскольку мы на протяжении нескольких поколений, как в научном, так и практическим отношении, насаждали уверенность соответствия идеального (УК) реальному, неугодных расстреливали, замалчивали, высылали и прочее. Но данное было возможно только в рамках той системы, когда целью было именно бытие в определенном качестве и в определенные сроки, сейчас же, когда целью является формирование достойных условий развития личности (опять же формулировка позитивного права в приближении к желательному, но отнюдь не действительному), — это невозможно.
Для того, чтобы понять каким образом отвлеченная теоретическая конструкция может определять и детерминировать чувственно – заданную конкретику вещей, необходимо обратиться к самой проблематике гносеологии. Вопросы эти достаточно сложны, чтобы можно было себе позволить очертить круг циркулирования информации о них по принципу «Общее – общее», это, как правило, приводит либо к формированию новой методологии, либо к формированию бесконечности апории. Поэтому представляется возможным построить наше рассуждение по принципу «Общее в частном – частное в отношении к общему». Это предполагает, что мы обнаружим, что именно формирует наше абсолютно общее представление о преступлении, и как частно-конкретное явление, идентифицируемое нами как преступление, соотносится с этим общим представлением, что позволяет нам говорить о возможности констатации данного перцепта.
Следует отметить, что содержание данной проблематики неоднократно приковывало к себе внимание в самые разные времена. Методология познания Платона, например, уделяла большое внимание вопросу о форме возникновения и формирования причастности единичного, заданного в конкретике условий места и времени и общего, вынесенного за пределы какого-либо места и времени по определению. Соответственно, ход рассуждения Платона представлен достаточно точно: если в рамках конкретики места и времени невозможно на основе чувственного восприятия определить универсум идентификационной массы явления, то, следовательно, существует нечто всегда отсутствующее в восприятии времени и места, но неизменно определяющее содержание данного восприятия, именно это было названо «эйдос». Механизм идентификации восприятия и формообразования самого предмета восприятия задавался, соответственно, при помощи божественности (существование идей).
Аристотель прекрасно дифференцировал данный вопрос применительно к сферам бытия в возможности и в действительности, связав возможность существования с тремя формами, создав, тем самым, временной барьер восприятия.
Здесь отметим, что у Аристотеля возможность бытия предмета тождественна возможности в конкретном смысле этого слова, как возможность того, что уже существовало, существует где-то (не данном месте и времени, заданном для конкретного восприятия), будет существовать у конкретно – частного субъекта при том, что она у него не существовала, или существует или будет существовать. В принципе, все возможные варианты лежат на поверхности и их нетрудно просчитать. Главное Аристотель прекрасно понимает, что от форм сочетания двух данных областей зависит конечность сущности явления как в отношении участника формообразования данного явления, так и стороннего наблюдателя.
Совершенно гениально проблема частного и общего решается в рамках религии, где качественность частного (содержание жизни верующего) всегда тождественно качественности божественного (стандарты, нормы поведения и прочего), но при этом количественное соотношение никогда не бывает равным, — божественное выступит как то, что является равным для любого, при том, что любой никоим образом не может повлиять на изменение божественного ни в количественном, ни в качественном отношении.
Именно это позволило физикам-естествоиспытателям разрушить представление о божественном устройстве мира при помощи формулирования закона основания построения взаимодействия и циркулирования масс, температур и прочее. Появилось понятия внеличной причинно-следственной связи. Если верующий мог превратиться на протяжении всей своей жизни в причину, следствием которой была жизнь души в ее качественном понимании, то физика показала, что отношения причины и следствия, как это ни странно, вовсе не зависят от личных качеств человека и могут испытывать только количественные изменения в рамках его действия. И то только в сферах, согласованных с целесообразностью представления о результате той или иной операции (эксперимента). Проблема соотношения влияния общего и частного трансформировалась не в экзистенциальную проблематику, а в сугубо технократическую, где властью стало знание механизма взаимодействия с миром. Мир представляется как форма сплетения причины и следствия, результатов и разрушений этих результатов.
Соответственно, методология познания социальной реальности того периода представлена «теориями – преобразованиями»: человеку хотелось верить, что он может изменить свое бытие и бытие себе подобных на основе разума, знания, на основе чистого познания. Данные теории представлены в частности Локком, Гоббсом, Гегелем, Кантом. Последний, являет собой достаточно противоречивую фигуру в решении данной проблемы, поскольку одновременно ему удалось приписать человеку как уникальную способность проникать в сущность вещей, так и ту же способность пребывать в полном заблуждении относительно ее.
Первым, кто поставил под сомнение возможность произвольного соотношения общего представления и частной действительности был Артур Шопенгауэр. Именно он впервые поставил вопрос о зависимости бытия от того представления, которое обслуживает данное бытие. Мысль по существу была первым камнем в огород естественности происхождения мира и социума. Шопенгауэр практически говорил о возможности искусственности представления и пытался развенчать человечество с мифом об истинности. И, если Рене Декарт положил обезличенную мысль в основание бытия, то Шопенгауэр сначала признал бытие, а уже затем вывел качественность мысли как определяющее качественности бытия. Воля выступила как то, что устраняет зазор между внеличным представлением и личной формой знания, – существую, потому что хочу этого.
Фридрих Ницше пошел еще дальше и провозгласил возможность изменения не только области мысли, но и области действительного, при этом не на основе изменения общей индивидуальной действительности, а на основе отказа в самом себе от этой общей идеи, замены ее собственными ценностями, собственной волей к своей ценности. Общее не просто унифицируется или изменяется, оно просто уничтожается для «здесь и сейчас» конкретного индивидуума, перестает восприниматься им, и поскольку это происходит со всеми (аналог христианства), то это и становится новой формой общего представления о действительном – переоценка всех ценностей всеми. При этом всем, кто уже переоценил ценности, совершенно неважно остальное человечество, поскольку остальное человечество – продукт того, от чего уже успешно отреклись те, кто данные ценности переоценил. Это важный момент, потому что именно здесь Ницше отличается коренным образом от тех, кому в дальнейшем приписали его идеологическую направленность (фашисты).
ХIХ век богат на теории знания преобразования: Карл Маркс, в отличие от Фридриха Ницше персонифицировал общее представление, закрепил его за конкретными субъектами (классами) и объяснил, почему именно их представление о действительности является доминирующим (общим). Маркс создал мотивационную форму преобразования социальной материи. Он вернулся к естествоиспытателям, то, что они сделали с неживой материей (причина и следствие), Маркс сделал с общественными отношениями, он указал, где причина, а где следствие. Соответствующий вывод, который был сделан уже самопроизвольно: поменять причину и следствие как качественно, так и количественно. В принципе тоже предприняли националисты в Германии. Только в России это носило субъективный характер (в рамках одной страны), а в Германии – объективный, в рамках мира.
Современность попала, в сущности, в труднейшее положение потому, что она столкнулась с известностью обо всех противоречиях этого мира. Шпенглеру, Данилевскому, Тойнби, разрабатывающим теории локальных цивилизаций, даже в страшном сне не могло присниться, что все будут помещены в единое информационное пространство относительно самое себя. В ХХ веке ни о какой исторической замкнутости говорить уже не приходится. Единая сфера циркулирования информации, истинность положений теории Гумпловича и Каутского создают ООН, техническое мышление, до этого обретавшее себя в рамках изолированности расчетов математики, преобразуется в социально полезные формы: атомная бомба, интернет, телевидение. Все смешивается и приобретает форму синтеза противоречий, где каждое противоречие представлено эпохой, жизнью того или иного народа, тысячелетия и все это обрушивается на конкретного частного человека, носителя частностей разного рода в форме массивов информации, которую он по определению должен принимать лишь к сведению. Формой участия в общественной жизни становится понимание и приверженность рода идеалистического, в полный противовес абсурда того, что названо в честь мира действия, в честь мира Греции, — демократия…
Обнаруживаяи себя в современности, которая есть эмбрион острейших катастроф будущего, нельзя быть заложником однобокости и приверженности стереотипизированности Одной из форм равновесия идеального и реального и является Уголовное правоного и является Уголовное права, тот редкий вид, который не претерпел изменения по своей методологии, поэтому сохранил уверенность в своей правоте, и поэтому же обречен на слом и гибель, если не начать процесс по совершенствованию самого Уголовного права относительно процессов истории в рамках столетий, а не на злобу сегодняшнего дня.
В рамках уголовного права конструкция преступления должна быть подобна конструкции универсума – ничто из частного не должно выходить за рамки общего. Это не означает, что в каждом частном должно обнаруживаться логически – формальное соответствие общему, — это просто невозможно, к тому же любой софист греческого толка в тридцатиминутной беседе докажет нелепость такого утверждения. Нет, речь идет о том, чтобы сама конструкция преступления, понятия преступления была такова, что можно было бы предусматривать возможность немедленной идентификации того, что есть преступление без того, чтобы тащить за собой хвост Особенной части УК, с девизом – целесообразность существует только в рамках закона.
Современность несет в себе наследие прошлого, даже не подозревая, насколько те или иные современные стандарты форм восприятия реальности зависимы от того, что было открыто человеческим духом в прошлом. Наши понятия мониторинга, системы, структурирования элементарного из элементного, все это стало возможным благодаря области формирования суждений, которая была заложена более двух тысяч лет назад.Такова природа Запада в том значении, в котором мы привыкли противопоставлять его Востоку, в гносеологическом смысле.
Вернемся к некоторым истокам методологии и проанализируем ту область методологии, которую мы будем в дальнейшем достаточно часто использовать.
Но прежде определимся в объеме исследуемого предмета.
Наша работа посвящена преступлению, определению природы бытия преступления, но что понимать под преступлением в возможности приближения к познавательной грани способности? Сегодняшняя наука решает этот вопрос посредство формирования социально-правового статуса преступления как явления общественной действительности, приписывая преступлению вторичную форму познания, ибо преступление есть только то, что предусмотрено законом в качестве такового, при совпадении универсума возможного соответствия смыслу буквы закона и возможной свободе собственно личного суждения, — рождается понимание преступления.
Нам кажется, что наше исследование в этом отношении существенно отличается, прежде всего, тем, что мы не предполагаем связывать понятие преступления с формализованными конгломератами смыслов в форме закона, тем более мы не будем отстирывать совокупность научных точек зрения (хотя каждая из них найдет нашу поддержку в той области бытия формализованного значения, для которой она предназначена). Суть поисков истины состоит, наверное, в том, чтобы найти оптимальную форму выражения необходимо заданного в эмпирическом восприятии на уровне идеализации таким образом, чтобы сумма приобщающихся субъектов к идеальной форме не обнаруживала девиаций как в самое себя, так и в области восприятия предмета.
Наша задача — попытаться сформировать такую форму идеализации того, что воспринимается как преступление.
При этом нами ставится задача универсального анализа. Что это означает?
Исторически сложилось, что марксистско-ленинская форма понимания государства предусматривала форму причастности к государству того или иного класса, именно господствующего класса, выражающегося в праве на волю данного класса. И если Карл Маркс говорил об этом в вульгарно – опосредованном смысле, то В. Ленин а, позже И. Сталин, проводили данный тезис в жизнь непосредственным образом. Соответственно, наука в любой области, связанной с социальными формами исследования, была пронизана формами опосредования действительности сквозь принадлежность к тому или иному классу. К врагам пролетариата (господствующего класса), как мы понимаем, относились почти неопределенно все и, конечно же, те, кто был осужден приговором советского суда, который, как известно, был самым гуманным и самым безошибочным в мире.
По сути, наше представление о преступлении, которое унаследовано нами, — это представление господствующего класса, интересы которого возведены в абсолютную власть, не считающуюся ни с чем, кроме самое себя в форме головного органа (ЦК ВКПб). Советские юристы совершенно не утруждали себя акцентом сферы идеального, искать доказательства истинности в сфере мысли было явно чем-то недостаточно понятным, а потому, и вредным. Доказательство было в наличной действительности, которая и формировалась произвольно- проанализируйте Уголовные кодексы СССР разного периода. Соответственно, представление о преступлении формализовано юридически до предела абсурдности.
Теперь же, когда мы вдруг хором заговорили о естественном праве как о содержании справедливости и основе благоденствия государства и общества, у нас нет и не может быть четкого критерия оценки преступления вне позитивного права, поскольку мы на протяжении нескольких поколений, как в научном, так и практическим отношении, насаждали уверенность соответствия идеального (УК) реальному, неугодных расстреливали, замалчивали, высылали и прочее. Но данное было возможно только в рамках той системы, когда целью было именно бытие в определенном качестве и в определенные сроки, сейчас же, когда целью является формирование достойных условий развития личности (опять же формулировка позитивного права в приближении к желательному, но отнюдь не действительному), — это невозможно.
Для того, чтобы понять каким образом отвлеченная теоретическая конструкция может определять и детерминировать чувственно – заданную конкретику вещей, необходимо обратиться к самой проблематике гносеологии. Вопросы эти достаточно сложны, чтобы можно было себе позволить очертить круг циркулирования информации о них по принципу «Общее – общее», это, как правило, приводит либо к формированию новой методологии, либо к формированию бесконечности апории. Поэтому представляется возможным построить наше рассуждение по принципу «Общее в частном – частное в отношении к общему». Это предполагает, что мы обнаружим, что именно формирует наше абсолютно общее представление о преступлении, и как частно-конкретное явление, идентифицируемое нами как преступление, соотносится с этим общим представлением, что позволяет нам говорить о возможности констатации данного перцепта.
Следует отметить, что содержание данной проблематики неоднократно приковывало к себе внимание в самые разные времена. Методология познания Платона, например, уделяла большое внимание вопросу о форме возникновения и формирования причастности единичного, заданного в конкретике условий места и времени и общего, вынесенного за пределы какого-либо места и времени по определению. Соответственно, ход рассуждения Платона представлен достаточно точно: если в рамках конкретики места и времени невозможно на основе чувственного восприятия определить универсум идентификационной массы явления, то, следовательно, существует нечто всегда отсутствующее в восприятии времени и места, но неизменно определяющее содержание данного восприятия, именно это было названо «эйдос». Механизм идентификации восприятия и формообразования самого предмета восприятия задавался, соответственно, при помощи божественности (существование идей).
Аристотель прекрасно дифференцировал данный вопрос применительно к сферам бытия в возможности и в действительности, связав возможность существования с тремя формами, создав, тем самым, временной барьер восприятия.
Здесь отметим, что у Аристотеля возможность бытия предмета тождественна возможности в конкретном смысле этого слова, как возможность того, что уже существовало, существует где-то (не данном месте и времени, заданном для конкретного восприятия), будет существовать у конкретно – частного субъекта при том, что она у него не существовала, или существует или будет существовать. В принципе, все возможные варианты лежат на поверхности и их нетрудно просчитать. Главное Аристотель прекрасно понимает, что от форм сочетания двух данных областей зависит конечность сущности явления как в отношении участника формообразования данного явления, так и стороннего наблюдателя.
Совершенно гениально проблема частного и общего решается в рамках религии, где качественность частного (содержание жизни верующего) всегда тождественно качественности божественного (стандарты, нормы поведения и прочего), но при этом количественное соотношение никогда не бывает равным, — божественное выступит как то, что является равным для любого, при том, что любой никоим образом не может повлиять на изменение божественного ни в количественном, ни в качественном отношении.
Именно это позволило физикам-естествоиспытателям разрушить представление о божественном устройстве мира при помощи формулирования закона основания построения взаимодействия и циркулирования масс, температур и прочее. Появилось понятия внеличной причинно-следственной связи. Если верующий мог превратиться на протяжении всей своей жизни в причину, следствием которой была жизнь души в ее качественном понимании, то физика показала, что отношения причины и следствия, как это ни странно, вовсе не зависят от личных качеств человека и могут испытывать только количественные изменения в рамках его действия. И то только в сферах, согласованных с целесообразностью представления о результате той или иной операции (эксперимента). Проблема соотношения влияния общего и частного трансформировалась не в экзистенциальную проблематику, а в сугубо технократическую, где властью стало знание механизма взаимодействия с миром. Мир представляется как форма сплетения причины и следствия, результатов и разрушений этих результатов.
Соответственно, методология познания социальной реальности того периода представлена «теориями – преобразованиями»: человеку хотелось верить, что он может изменить свое бытие и бытие себе подобных на основе разума, знания, на основе чистого познания. Данные теории представлены в частности Локком, Гоббсом, Гегелем, Кантом. Последний, являет собой достаточно противоречивую фигуру в решении данной проблемы, поскольку одновременно ему удалось приписать человеку как уникальную способность проникать в сущность вещей, так и ту же способность пребывать в полном заблуждении относительно ее.
Первым, кто поставил под сомнение возможность произвольного соотношения общего представления и частной действительности был Артур Шопенгауэр. Именно он впервые поставил вопрос о зависимости бытия от того представления, которое обслуживает данное бытие. Мысль по существу была первым камнем в огород естественности происхождения мира и социума. Шопенгауэр практически говорил о возможности искусственности представления и пытался развенчать человечество с мифом об истинности. И, если Рене Декарт положил обезличенную мысль в основание бытия, то Шопенгауэр сначала признал бытие, а уже затем вывел качественность мысли как определяющее качественности бытия. Воля выступила как то, что устраняет зазор между внеличным представлением и личной формой знания, – существую, потому что хочу этого.
Фридрих Ницше пошел еще дальше и провозгласил возможность изменения не только области мысли, но и области действительного, при этом не на основе изменения общей индивидуальной действительности, а на основе отказа в самом себе от этой общей идеи, замены ее собственными ценностями, собственной волей к своей ценности. Общее не просто унифицируется или изменяется, оно просто уничтожается для «здесь и сейчас» конкретного индивидуума, перестает восприниматься им, и поскольку это происходит со всеми (аналог христианства), то это и становится новой формой общего представления о действительном – переоценка всех ценностей всеми. При этом всем, кто уже переоценил ценности, совершенно неважно остальное человечество, поскольку остальное человечество – продукт того, от чего уже успешно отреклись те, кто данные ценности переоценил. Это важный момент, потому что именно здесь Ницше отличается коренным образом от тех, кому в дальнейшем приписали его идеологическую направленность (фашисты).
ХIХ век богат на теории знания преобразования: Карл Маркс, в отличие от Фридриха Ницше персонифицировал общее представление, закрепил его за конкретными субъектами (классами) и объяснил, почему именно их представление о действительности является доминирующим (общим). Маркс создал мотивационную форму преобразования социальной материи. Он вернулся к естествоиспытателям, то, что они сделали с неживой материей (причина и следствие), Маркс сделал с общественными отношениями, он указал, где причина, а где следствие. Соответствующий вывод, который был сделан уже самопроизвольно: поменять причину и следствие как качественно, так и количественно. В принципе тоже предприняли националисты в Германии. Только в России это носило субъективный характер (в рамках одной страны), а в Германии – объективный, в рамках мира.
Современность попала, в сущности, в труднейшее положение потому, что она столкнулась с известностью обо всех противоречиях этого мира. Шпенглеру, Данилевскому, Тойнби, разрабатывающим теории локальных цивилизаций, даже в страшном сне не могло присниться, что все будут помещены в единое информационное пространство относительно самое себя. В ХХ веке ни о какой исторической замкнутости говорить уже не приходится. Единая сфера циркулирования информации, истинность положений теории Гумпловича и Каутского создают ООН, техническое мышление, до этого обретавшее себя в рамках изолированности расчетов математики, преобразуется в социально полезные формы: атомная бомба, интернет, телевидение. Все смешивается и приобретает форму синтеза противоречий, где каждое противоречие представлено эпохой, жизнью того или иного народа, тысячелетия и все это обрушивается на конкретного частного человека, носителя частностей разного рода в форме массивов информации, которую он по определению должен принимать лишь к сведению. Формой участия в общественной жизни становится понимание и приверженность рода идеалистического, в полный противовес абсурда того, что названо в честь мира действия, в честь мира Греции, — демократия…
Обнаруживаяи себя в современности, которая есть эмбрион острейших катастроф будущего, нельзя быть заложником однобокости и приверженности стереотипизированности Одной из форм равновесия идеального и реального и является Уголовное правоного и является Уголовное права, тот редкий вид, который не претерпел изменения по своей методологии, поэтому сохранил уверенность в своей правоте, и поэтому же обречен на слом и гибель, если не начать процесс по совершенствованию самого Уголовного права относительно процессов истории в рамках столетий, а не на злобу сегодняшнего дня.
В рамках уголовного права конструкция преступления должна быть подобна конструкции универсума – ничто из частного не должно выходить за рамки общего. Это не означает, что в каждом частном должно обнаруживаться логически – формальное соответствие общему, — это просто невозможно, к тому же любой софист греческого толка в тридцатиминутной беседе докажет нелепость такого утверждения. Нет, речь идет о том, чтобы сама конструкция преступления, понятия преступления была такова, что можно было бы предусматривать возможность немедленной идентификации того, что есть преступление без того, чтобы тащить за собой хвост Особенной части УК, с девизом – целесообразность существует только в рамках закона.
