Мальчик девочку любил, а потом в тюрьме тужил… История защиты по обвинению в изнасиловании (ст. 131 УК РФ), чрезвычайно мягком приговоре и благодарности доверителя

Расскажу случай из своей адвокатской практики, но не буду ссылаться ни на одно реальное имя, место и время, не выложу для обозрения ни один представленный в следственные органы и полученный от следопыта документ, да и в личное пространство парня – горемыки и его девушки не влезу сам и не дам сделать это моим читателям, зато дам понимание того, чем отличается реальное правоприменение от того, что обывателям показывают по телевизору.

История развивалась именно так, как они развиваются в подавляющем большинстве случаев в нашей стране: ко мне по рекомендации общих знакомых по телефону обратился брат попавшего в беду молодого человека.

Не вдаваясь в выяснение личности того самого знакомого, который указал во мне профессионала защиты именно в этой области права, считая это неблагодарным занятием, после довольно-таки продолжительной беседы я уяснил для себя, что находящийся в застенках следственных органов парень – буквально ангел во плоти.

Несколько лет назад прибыл в культурную столицу из другой, экономической, где умудрился освоить один курс филологического факультета ВУЗа, бросить его, год отслужить во внутренних войсках, в прах перессориться с матерью и двумя братьями, и в поисках себя и золотого дна прибыть на невские берега Питера.

Поиск всех перечисленных благ затянулся, отсутствие постоянной работы, случайные заработки в качестве риелтора и бармена в заведениях, которые в последующем застеснялись дать справку о своей причастности даже на уровне знакомства к возникшему на моём горизонте соискателю счастья, проживание за счёт возрастной мамы – москвички, в конце концов закинуло бедолагу в изолятор временного содержания с подозрениями в совершении изнасилования, да в придачу ещё лишению свободы юной, но уже лет семь, как совершеннолетней девушки.

Переговорами с москвичом об условиях защиты его брата в казематах северной столицы и размере скромнейшего вознаграждения за эти труды, порядка его уплаты я утруждать никого не буду. Какую сумму гонорара я попросил, на той и остановились, так как не терплю в вопросах цены базарного торга. Договорная рутина, с которой сталкивался каждый практикующий юрист, а иным читателям эта практика понадобится лишь тогда, когда беда постучится в двери, заняла некоторое время.

Ни один адвокат не похож на своего собрата по ремеслу, а каждый жизненный случай неповторим, как и стоимость его разгребания и разрешения и их способ. Наш разговор с братом арестанта состоял из кучи самых разнообразных вопросов и такой же кучи порою повторяющихся ответов.

Скажу лишь, что до знакомства со своим гипотетическим подзащитным и материалами уголовного дела я мог объяснить родственнику лишь серьёзность ситуации, специфичность содержания в условиях изолятора, которые могут оказать весьма неизгладимое воздействие на психику и показания парня.

Обсудили отсутствие у страдальца как легального источника дохода, так и постоянного места жительства в городе стоянки легендарной Авроры, то есть иллюзорности возможности коротать дни в случае домашнего ареста. Нежелание внесения залога позволили нам лишь мечтать, но не более, об освобождении несостоявшегося филолога из-под стражи.

И, конечно, случился спуск единокровного столичного родственника и их общей, расстроенной происходящим мамашки, с высот книжно-киношного Олимпа на бренную землю и прояснение жизненного реализма, развенчивание гладко задуманного родственничками раскаяния жертвы насилия в ложном доносе.

Убедительно разъяснил, что без существенной материальной мотивации из-за высокой вероятности превращения юной леди в преступницу за несмешные шутки о покушении на её половую святость этот замысел лжесвидетельствования превращается лишь в несбыточный мираж. Ну, и, в довесок, поведал о следователе, который может выкинуть дело в корзину, сесть или сжечь его только в единственном случае, если гром на горе грянет. А вот стоимость этого грома, из-за экономии своего времени, даже обсуждать не стал.

Думали, считали, звонили, колебались, взвешивали, советовались, читали гениальные интернетовские подсказки, но… Через пару дней доверились и доверили, заключили соглашение на защиту того самого двадцатипятилетнего мальчика. И клятвенно зареклись, что ни сами, ни друзья сидельца больше не будут докучать потерпевшей своими звонками с увещеваниями, просьбами, мольбами и угрозами забрать заявления.

Не забирается оно. Дело возбуждено, расследуется следователем следственного комитета, в связи с чем полицейские уже ничего не решают. Разве что помогут расстаться с кровно нажитыми, предложив в полнолунье закопать монетки на всем известном поле.

Поездка к юному, ещё стажирующемуся следователю, с едва пробивающимися усиками на целеустремленном лице, сутуловатой долговатой фигурой и дорогущими часами на запястье оптимизма мне совсем не добавила.

Почувствовав во мне родственную душу, ведь бывших следователей не бывает, стажер ознакомил меня со всеми материалами дела. Признательные показания моего подзащитного, данные под видеозапись, в присутствии адвоката, куча изъятого из квартиры барахла, включая нижнее бель жертвы, со следами биоматериала, подробнейшее описание в многостраничных протоколах и заявлениях потерпевшей мельчайших деталей произошедшего, существенно подрезала крылья в выработке позиции защиты. До кучи, разрисовывая картину маслом, показания матери потерпевшей, соседей, оперов. Ну и само действо, сотворённое несостоявшимся писателем, выглядело совсем уж погано и неприглядно.

Где и при каких обстоятельствах двадцатипятилетний парнишка встретил свою ровесницу, впоследствии ставшую жертвой, особой роли для этого рассказа не имеет. Допускаю, что всё случилось без особого романтизма и изыска. То ли на очередной вечеринке у друзей, а может случай свёл их на одном из сайтов во всемирной паутине.

Он приятной наружности, высокий, с чёрными кудрями и поволокой в глазах. Она симпатичная сероглазая стройная шатенка с оконченным филологическим образованием и работой не по профилю ВУЗа в отделе кадров небольшой портовой фирмы.

Как бы то ни было, но через весьма непродолжительное время совместная тяга к литературе объединила их сердца, и зажила молодежь душа в душу. А так как ребята были уже весьма взрослые, не только души объединяли их отношения. Местом для встреч, а чуть позже, и для совместного проживания стала съёмная квартира юного филолога, которому на эти цели регулярно высылались деньги от сердобольной мамы.

Не всё оказалось в этой истории безоблачно. Чрезмерное количество алкоголя, и не только алкоголя, в жизни молодой пары сделали своё дело и рассказы парня становились всё более запутанными, нагромождёнными и бессвязными. Слова романтика оказались настолько тяжёлыми для девичьего восприятия, что девушка решила поискать другого рассказчика.

Расставание проходило тяжело и мучительно-драматично, с запиранием дверей, отключением телефонов, угрозами расставания с жизнью, муторно-тоскливым выяснением причин предстоящей разлуки и установлением кандидатуры возможного, но скрываемого изменницей преемника.

Так мальчик с девочкой и расстались. Без взаимных проклятий и почти без оскорблений. На этом бы всё закончилось, если бы романтические мечты и филологические потребности высказаться, быть услышанным и понятым, не толкнули бы парня на свершение очередной героической попытки возобновить прерванные отношения.

Предлог для встречи долго искать не пришлось, возврат девушке оставленных в квартире парнишки вещей оказался для этих целей весьма уместным. Встретились. Он был воодушевлён, без цветов, но в тонусе. Жаркие темы разговоров с покиданием вагонов метро на остановках, упрёки, прощания и прощение, планы на ближайшее будущее и описание заманчивых туманных далей, намёки на серьёзность всего происходящего и как венец – покупка девушкой водочной поллитровки в павильоне у метро, к которой незамедлительно приложился юный романтик.

Вся прелесть происходящего развеялась, вместе с закрытием замка входной двери съёмной квартиры. Тон разговора юноши незамедлительно наполнили требовательные, с оттенками обиды, нотки. Аргументы о столь долгожданной предстоящей близости из просительных перешли в угрожающе-беспощадные. Когда доводы филолога о незамедлительном переходе к желанной близости были исчерпаны, а согласие так и не произнесено, в ход пошла опустошённая за беседой водочная бутылка, разбитая о голову несговорчивой пассии.

Близость случилась. Случилась вопреки воли девушки. Тяжело, мучительно, больно, долго и отвратительно. С угрозами, упрёками и словесными описаниями происходящего и предстоящего. Но совсем не так, как того хотелось мальчику. Сказались выпитая водка, отсутствие закуски, затаившаяся обида на себя, на неё, на весь непонимающий происходящее злой и несправедливый мир.

Девичья одежда оказалась скинутой комом в углу комнаты. Истязание продолжалось всю ночь. И весь день. С перерывами на пьяно-сонное забытьё.

Всё закончилось лишь с появлением у дверей квартиры, барабанившей в железную преграду руками и ногами, звонящей соседям, орущей и воющей на лестничной площадке матери запертой девушки.

Осознав происходящее, мгновенно протрезвев, мальчик ошалел от испуга, сник, сдулся, бравада растворилась. После совсем непродолжительного раздумья филолог позволил девочке одеться и уйти. А вскоре в дверь уже постучали сотрудники полиции из ближайшего отдела, и горе-романтик безропотно открыл пришедшим двери.

Встреча с подзащитным в следственном кабинете изолятора произвела удручающее впечатление. Высокий, худой, чернявый. Неровная короткая стрижка с неопрятными островками, выполненная руками местных неумёх-сокамерников, бегающий по столу и стенам взгляд, постоянно перебирающие всё подряд тонкие пальцы, отчётливо выпяченный через материю спортивной куртки живот и грушевидная форма лица с одутловатыми щеками и угреватой кожей. Вот только кроссовки оказались весьма дорогими, такими неуместными в этом унылом заведении. Нелепым напоминанием о вольных деньках за стенами изолятора.

Представился, бегло рассказал о своём общении с матерью и старшим братом. Благо, телефонная связь из камеры с внешним миром присутствовала и о моём приходе юноша был осведомлен заранее, вопросы по моей личности и о деятельности подготовил. Принял участие в тестировании моих навыков и возможностей. Кратко рассказал о своём опыте, месте получения юридической практики, упомянул о службе в милицейском следствии и уходе на пенсию много лет назад именно оттуда. Особо сложно было донести до филолога, что у защитников строгой специализации по износным делам не существует.

А дальше понеслось с всхлипами и причитаниями.

Без миллиона операм делать нечего. А лучше двух или трёх. Тогда будет счастье, свобода и ласковое небо над головой без решёток и серых стен.

Потерпевшая может забрать заявление. А если это не предусмотрено уголовным законом, то рассказать, о своей безмерной любви и банальной забывчивости. Вот только деньги на это нужно спросить у мамы, у неё есть, у неё куча квартир в столице. Но лучше без денег, в память о не угасших чувствах.

А иначе – восемь лет. Не меньше. Об этом знают все. И менты, и сокамерники. Мне этого не понять. И сидеть ему, а не мне. Сидеть плохо, возможно – под нарами. Я ведь не знаю, как там относятся к этим… По этой статье. А он знает. Он уже всё знает.

Суды все куплены. Надо решать свои проблемы до суда, с операми. Каждый день просрочки делает решение проблемы всё дороже и дороже. Так и столичных мамашкиных квартир может не хватить.

Надо срочно ехать к потерпевшей. Срочно-срочно. Призывать, просить, молить, требовать, сулить, рассказывать, зачитывать… Делать всё, чтобы она срочно оказалась у следователя. Отказалась, изменила, простила, просила, сознавалась и каялась в произошедшем.

Показания под видеокамеру с адвокатом не считаются, женщина – защитник была пьяна. И не важно, что об этом нет записи в протоколе допроса.

Опера угрожали. Требовали от него именно этих показаний. Били. Вот только он об этих побоях никому не сказал. До встречи со мною.

Потерпевшая тоже сопротивлялась. Царапала шею и предплечья. Вела себя агрессивно. Ругалась.

Всё услышанное мною за первый час встречи крутилось только вокруг наставлений и пояснений, что и в какой последовательности, а лучше, незамедлительно, надо делать мне, родственникам и следователю. До инструкций моего подзащитного председательствующему в судебном процессе мы не дошли совсем немного.

Почувствовав, что романтик начинает всё чаще и чаще повторяться, но уже выговорился, предложил выслушать и моё мнение о сложившейся ситуации тоже. Раз уж мы встретились, мне поведали историю из первых уст, а родственники заключили со мною соглашение на защиту. Будем работать вместе, не будем работать, решать подзащитному, но моё видение проблемы и её решения существенно отличается от взгляда на защиту юного романтика.

Во-первых, отрицать очевидное после данных показаний с адвокатом и под видео крайне непродуктивно, а порою, весьма вредно.

Во-вторых, доказывать алкогольное опьянение адвоката нам практически нечем, а сама она в этом никогда не сознается.

В-третьих, незамедлительное давление на незажившие физические и душевные раны потерпевшей, как показывает мой опыт, чреваты осложнением ситуации. Показания девушкой уже даны, запротоколированы, требование об их незамедлительном изменении лишь раззадорит следствие и усилит его давление на всех участников процесса.

В-четвёртых, время лечит. Всё, что могло отвратительного случиться, уже произошло. Мы не торопимся с показаниями, уже и так много сказано, ждём заключения экспертизы, делаем выводы, а потом строим свои жизнеспособные версии.

В-пятых, стараемся избежать довеска в виде дополнительного обвинения по статье о лишении свободы дамы сердца. Лишнее нам не надо, нам и своего, тяжкого состава, вполне хватает, удержание потерпевшей это лишь способ насилия, и оно уже охвачено и поглощено более тяжкой статьёй.

В-шестых, набираемся терпения, процесс длительный, психиатрической экспертизы не избежать, а это время. Да и биологическая экспертиза быстро не делается. По изъятому. Не бежим впереди лошади.

В-седьмых, и это самое главное, думаем, как будем заглаживать вину, чем её искупать. Душевные страдания – это важно, но материальные стимулы более предпочтительны.

И последнее, но от этого не менее серьёзное для успеха итога нашей защиты, ни одного следственного действия без моего участия. Иначе…

Последний пункт, тот что был без номера, стал самым понятным подзащитному из всего нашего совместного плана, изложенного мною в ту встречу, и выполнялся юношей неукоснительно.

А ещё мой доверитель настоял на сохранении в тайне от администрации изолятора его службы во внутренних войсках. Переезжать в камеру бывших сотрудников в его планы не входило, видать, армия особым позитивом в его жизни не отразилась. О последствиях выявления сокамерниками биографической истории о причастности к правоохранительным органам я поведал парню вполне доходчиво и доступными для понимания словами. Но ему решать, а сам я был лишён права проявлять инициативу в этом вопросе.

Предварительное следствие не шло, а тянулось. Мучительно и тяжко. Со стационарным обследованием затемнения лёгкого в туберкулёзном диспансере. С амбулаторной, а потом и со стационарной психиатрической экспертизами.

Со жгучим желанием моего подопечного оказаться в психиатрической лечебнице даже навсегда, вместо зоны и разъяснениями ему карательных и непоправимых способов лечения там.

С отказами от участия в следственных действиях из-за неожиданно возникшего недомогания и болей в спине, голове и других местах тела у юноши.

С качелями в виде отказа следствия от привлечения нас за лишение свободы, одностороннему выходу из джентельменских договорённостей и возврату к первоначальному обвинению в двух составах.

С продлениями сроков содержания под стражей и гневным возмущением сидельца моими замечаниями на допущенную следствием волокиту.

Самое сложное – бесконечные причитания на судьбу и грядущий приговор. Причём не только во время наших встреч, но и в телефонных беседах. Мне не тяжело разговаривать с людьми, оказавшимися в беде, но одно и то же, из раза в раз, на протяжении часов, дней, месяцев, это сложно.

При личных встречах я начал вести протоколы наших бесед. Просто вынужден. В случае повторения уже прозвучавшего при встрече, указывал на письменный пункт протокола, зачитывал его и мы переходили дальше. Порою доходило до зачитывания положений кодексов и пленумов, но кратко, не впадая в основы теории и истории права.

За время предварительного следствия у потерпевшей появился представитель – адвокат, а вместе с ним и многотысячный гражданский иск. Звонки родственников и друзей моего подзащитного реально прекратились. Девушка начала оправляться от произошедшего. Затянулось лечение травмы колена.

Не сразу, но начала общаться со мною и моей коллегой, женщиной. Однако на встречу согласилась именно со мною и это было её непременным условием.

Пришла одна, скромно одетая, почти без макияжа. Милая особа, почти ровесница дочери, в кофейне за чашкой кофе выслушала меня, а потом приятным правильным русским языком спокойно и размерено выразила свою позицию.

Крови насильника не хочет, но и просить о смягчении наказания не будет. Как суд решит, так тому и быть. От гражданского иска ни на копейку отказываться не намерена. Мои слова о уже свершимся наказании и тяготах тюремного заключения были услышаны и поняты.

Не перебивали меня и в доводах, что скорейшее возвращение к нормальной жизни позволит парню устроится на работу и быстрее начать гасить присужденный гражданский иск. Обещания подзащитного оставить её в покое и навсегда испариться с берегов Невы, а также навечно сгинуть из жизни потерпевшей, были встречены девушкой со вздохом облегчения.

Неизбежное случилось. Мы начали судебное следствие.

Стенания, заламывание рук в следственном кабинете изолятора, причитания остались позади или в промежутки между судебными заседаниями. Мой подзащитный предупреждён, вольности, допускаемые в общении со следователем в судебных стенах чреваты суровыми цифрами в приговоре.

Сто раз, не меньше, и эта цифра не для красного словца, а действительно за бесчисленное количество подходов, терпеливо и не очень, иногда повышая тембр голоса, объяснял своему подзащитному нашу позицию по делу.

Доходило до того, что, встречая полное непонимание, несогласие с уже принятой позицией, заканчивал свидание, вызывал конвой, но поддавался мольбам и оставался в следственном кабинете. Вновь и вновь рассказывал про позицию, включающую мужской характер, осознание произошедшего, раскаяние, заглаживание вины и его неугасимое стремление к исправлению. И так из раза в раз, до самого приговора.

Отговорил от жалоб и сетований на побои потерпевшей, убедил, в их правомерности и соразмерности произошедшему. Опроверг доводы парня в необходимости отказа от показаний в части той самой злополучной бутылки, разбитой о девичью голову.

Отсутствие отпечатков на осколках стекла и стертость алкоголем памяти произошедшего сполна компенсировались признательными показаниями самого агрессора, и соответствующими утверждениями девушки, матери и всех, кому была пересказана эта история. Да и отдельной отягчающей квалификации нам эта бутылка не несла. Лучше молчать и покивать головой.

Нам повезло. Во всяком случае, я так считаю из опыта своих судебных процессов. Судил мужчина. Процесс вёл жестко, но профессионально. Без перегибов. Избегая ненужных эмоций и волокиты.

Мне удалось объяснить своему филологу, к тому времени уже переставшему быть романтиком, что торговаться с потерпевшей по сумме и порядку выплаты гражданского иска, когда мы можем предложить лишь признать заявленный иск, да перевести почтовым переводом лишь десять тысяч рублей, не лучшее его предложение.

С трудом, но поверил в мои попытки договориться с потерпевшей о просьбе мягкого наказания. Предупредил, в случае отказа, мусолить эту тему с бывшей возлюбленной и выпрашивать её согласие на смягчение приговора – не наш путь.

Категорично отказался встречаться повторно с потерпевшей после той самой единственной встречи в кафе. Убедил, раз у нас нет денег и гарантий возмещения морального ущерба, смысл встречаться только ради встречи отпадает. Как и тема для разговора, всё уже обговорено, добавить нечего. А денег, как мне сказали родственнички, нет и не предвидится. Только на гонорар успеха. Мне. Если меньше трёх лет нарежут.

Всеми правдами и неправдами склонил своего подзащитного воспользоваться правом давать показания в любое время и огласить их в начале судебного следствия. Именно при этом раскладе у него возникла возможность извиниться перед потерпевшей, да к тому же, первому изложить свою версию произошедшего. Решился. С розовыми юношескими надеждами, мечтами на светлую и чистую жизнь с той самой, единственной, на помутнение в любящем мозгу и громаднейшее искреннейшее сожаление о произошедшем.

А ещё подсудимый через жёлтые прутья решётки поведал о желании загладить вину, исчезнуть из жизни своей возлюбленной, возместить вред и начать новую жизнь уже в другом месте, пойти работать и выплачивать присужденный иск. Излагал не так бодро и убедительно, как мы репетировали в следственном кабинете, но без бумажки и подсказок справился.

Потерпевшая нас не разочаровала. Рассказала всё согласно протоколов, без особых красок и эмоций. Протоколов за период предварительного следствия родилось четыре штуки. Возможно, из-за неопытности следователя девушке приходилось приезжать в следственный отдел и раз за разом уточнять свои показания, да отвечать на дополнительные вопросы стажёра. А может и не из-за неопытности.

Потерпевшая была весьма симпатичной особой, а юноша-следопыт соответствовал её возрасту. Но утверждать ничего не буду. Главное, требований наказывать нас строжайшим образом не родилось и не прозвучало, а наши извинения были услышаны в зале судебного заседания.

Немаловажным ещё оказалось и подтверждённая девушкой техническая возможность открытия дверей изнутри квартиры, без помощи ключей. А ещё и отсутствие пут на руках и ногах жертвы. Это в последующем помогло мне убедить государственного обвинителя отказаться от состава незаконного лишения свободы.

Как я и предполагал, потерпевшая больше в процесс не ходила. Но мы сделали всё необходимое с ней в первом судебном заседании и больше в её присутствии не нуждались.

В ходе судебного следствия мы не настаивали на вызове всех свидетелей, не истязали явившихся дополнительными вопросами. Мы легко соглашались с оглашением ранее нами изученных письменных показаний. Не копались и вещдоках из картонной коробки, состоящих из того самого нижнего белья, которое не принято ворошить.

Любые подробности произошедшего могли лишь сгустить краски содеянного. Я категорически запретил своему подзащитному теребить кого бы то ни было опросами о красоте мироздания и бренности бытия. Всё существенное по делу уместилось в сухие слова обвинительного заключения, из показаний свидетелей нам важны были только добрые слова товарища моего юноши о романтичности отношений с потерпевшей, доброте души и работе в тех самых организациях, которые отказались письменно подтверждать эту самую трудовую деятельность.

Мамины рассказы о милом и трудолюбивом мальчике, видящем в мире только прекрасное, о месте постоянного жительства в Москве и возможности трудоустройства на работу со стабильным окладом тоже пришлись весьма кстати.

Накануне прений и приговора с моим подзащитным в изоляторе случился очередной истерический припадок. Ужас неотвратимости наказания и перспектива длительного заключения лишили юношу всех тех мужских качеств, которые мы пытались демонстрировать на протяжении всего судебного следствия.

Желание отложить судебное заседание под любым предлогом и отсрочить то самое убытие в колонию шло в непримиримое противоречие с намерением судьи закончить дело приговором именно в этот день, о чём председательствующий недвусмысленно заявил после окончания предыдущего заседания. Отрезвляюще на сидельца подействовал лишь один аргумент, выигранные отложением дни превратятся даже не в месяцы, а в годы дополнительного лишения свободы.

Докричался до сознания юноши. Достучался. Он обмяк. Сломался. Согласился.

Финиш. Государственный обвинитель отказался от обвинения в части лишения свободы девушки.

Многостраничных и многочасовых прений я закатывать не стал. Та же романтика, ошибки молодости, эмоции, влюблённость, желание сохранить чувства, раскаяние, стремление загладить свою вину. Срочная годовая служба во внутренних войсках, намерение навсегда покинуть питерскую землю, поселиться у мамы и работать, работать, работать, чтобы гасить и гасить заявленный гражданский иск, ничем не напоминая о своём существовании потерпевшей.

Иск признаём по праву, возражаем по размеру, полагаем возможным уменьшить. И огромнейшая просьба не лишать парня возможности вернуться к нормальной жизни, не давать чрезмерно длительного срока, проявить снисхождение и милосердие. Уже наказан жизнью и условиями изолятора, всё понял, проникся, не опасен для общества.

Что-то невнятное, с натуральной слезой в голосе и на щеках произнёс и мой подзащитный. Как тренировались. Естественно. Без бумажки. С рукой на железных прутьях решётки. В скромной, но опрятной одежде.

Суд удалился. Занавес.

Один год и три месяца. Через полтора месяца после приговора на свободу. Гражданский иск существенно похудел в размерах, почти в два раза.

Настойчиво рекомендовал юноше не будить лиха, пока тихо, не ввязываться в апелляционное обжалование приговора. Отменят, добавят. Судам не нравится, когда обжалуют чрезвычайно мягкие приговоры. Впрочем, как и государственным обвинителям.

Расстались. На апелляции не настаивал.

Потерпевшая, как и обещал её представитель, мягкость судебного решения не обжаловала, с размером гражданского иска согласилась. То ли простила, то ли решила больше не связываться.

Как вы понимаете, про гонорар успеха все забыли. А что я такого сделал? Как всегда, в подобных ситуациях, без меня всё было бы лучше.

Через месяц позвонил брат подзащитного, просил помочь встретить сидельца, за время отсидки тот поднабрал долгов у собратьев по несчастью и от него требовали расчёта по обязательствам. Требования ждали удовлетворения прямо на выходе из колонии.

Проинструктировал по телефону, что делать в подобной ситуации, чего избегать. Сам встречать не поехал. Не помню, то ли денег на букет для встречи не было, то ли занят был другими делами.

Так же занят оказался и через пару месяцев, когда мамашка по телефону, из Москвы, вспомнила о неполученных по делу вещественных доказательствах, сотовому и ноутбуке. Помочь не смог. Дел много. Просто не в проворот. Бывает же такое.

Юноша не звонил. Ни сразу после освобождения, ни позже. Не благодарил. Но и вслух не ругал тоже. И на том спасибо. Не думаю, что общение со мною совпало с лучшими моментами его жизни. Впрочем, как и моей. Есть истории, которые надо просто забыть. Поделиться и забыть. Как с этой, например.

Мальчик с девочкой дружил, а потом…