Тактика затягивания расследования по уголовному делу о преступлении, предусмотренном ч.1 ст.134 УК РФ

Мы, адвокаты, выделяем среди доверителей определённые категории. Кто-то распределяет их в зависимости от материального положения, кто-то — по критерию психической полноценности. Для меня всегда существовало две категории подзащитных: первые — всегда действуют в соответствии с рекомендациями своего адвоката; вторые «сами знают», как себя защищать, и адвокат им нужен лишь для подготовки процессуальных документов.

Подзащитный по этому уголовному делу стал исключением из моей классификации. Почему не вошёл в третью категорию? Потому что такие встречаются редко. С.А.Р. стал подзащитным, который был бы рад следовать наставлениям адвоката, но не может в силу психических и интеллектуальных особенностей развития.

В один из июньских дней 2018 года мне на мобильный телефон поступил звонок от женщины, которая попросила меня срочно выехать в городской следственный отдел СКР, в котором в тот момент на допросе находился её восемнадцатилетний сын. По дрожащему голосу обратившейся было понятно, что уточнять у неё суть дела бессмысленно. Она назвала ФИО моего будущего подзащитного, и я выдвинулся в СО по г. Калуга СУ СК РФ по Калужской области.

По пути в отдел в телефонном режиме я выяснил, что уголовное дело в отношении С.А.Р. (подзащитного) не возбуждалось, однако в отношении него проводится доследственная проверка по признакам преступления, предусмотренного ч.1 ст. 134 УК РФ.

Знакомство со следователем началось с казуса (забегая вперёд - таких казусов было предостаточно и в ходе следствия). Стучу в дверь, открываю её, вижу сидящего напротив молодого и очень серьёзного следователя и моего подзащитного, представляюсь адвокатом С.А.Р., показываю удостоверение, протягиваю ордер и слышу в ответ следующее: «Адвокат, вы подождите в коридоре, пока я не окончу опрос. Потом с вами пообщаемся». В общем следователь относился к такой же редкой категории людей, как и подзащитный. Я вежливо попросил подзащитного выйти из кабинета и больше не говорить ни слова, на что недавний собеседник возмущённо заявил мне, что УПК РФ не предусмотрено «вступление адвоката в дело во время опроса его доверителя». Моё предложение проверить столь уверенное утверждение по упомянутому кодексу было встречено репликой: «Мне нужно посоветоваться с руководителем. Ожидайте в коридоре». Поскольку коридор третьего этажа следственного отдела не соответствовал моему представлению о месте для конфиденциального общения я провёл подзащитного в помещение для курильщиков, где попросил С.А.Р. рассказать мне, что произошло. 

Фактические обстоятельства дела: 28 мая 2018 года восемнадцатилетний С.А.Р. пригласил ранее знакомую ему четырнадцатилетнюю Г.А.М. остаться ночевать у него в квартире, на что девушка согласилась. Согласилась принять гостью и мать подзащитного, ведь сын с подругой убедили её, что будут играть в карты. Вот только карточные игры не зря называют азартными — играли совсем не на деньги. В итоге одна игра превратилась в другую, из-за которой С.А.Р. теперь давал объяснение следователю. Причём такая уголовно-наказуемая игра была у них уже второй раз. Точную дату первой подзащитный вспомнить не смог, но этот пробел в дальнейшем восполнил я.

Во время этого общения с подзащитным и вскрылась первая сложность, с которой мне предстояло иметь дело в течение последующего года. Как видите, фабула дела уместилась в небольшой абзац. Но для получения этого абзаца мне самому пришлось почти три часа допрашивать своего подзащитного. С.А.Р. совершенно очевидно для меня страдал умственной отсталостью, чего, однако не замечал следователь, считая, что подзащитный просто нагружает его ненужной информацией. Предположение оказалось верным: на мой осторожный вопрос С.А.Р. о том, проходил ли он военно-врачебную комиссию и годен ли к службе, подзащитный ответил, что ему зачем-то выдали направление в ГБУЗ КО «Калужская областная психиатрическая больница», но обследование он так и не проходил.

От С.А.Р. я также получил информацию о его бывшей подруге. Девушка училась в специализированной школе для детей с особенностями психического развития. Этот факт дал мне повод немного подретушировать обстоятельства дела.

Новые обстоятельства дела. 28 мая 2018 года Г.А.М. действительно оставалась на ночь у С.А.Р., однако спала она в комнате с младшей сестрой подзащитного и никакого полового акта у них в тот день не было. Связь у них была значительно раньше — 14 февраля 2018 года (за несколько дней до совершеннолетия С.А.Р.). Причина иного изложения обстоятельств дела потерпевшей — желание вызвать ревность у другого молодого человека (заявление в отношении С.А.Р. подала мать Г.А.М., случайно услышавшая на улице разговор сверстников её дочери о том, что последняя месяц назад вступила в половую связь с неким молодым человеком).

Предполагаемое утверждение следователя о слабости довода для оговора в совершении преступления я решил парировать ссылкой на несовершеннолетний возраст потерпевшей и её интеллектуальное отставание, что несколько отличает её представления о существенности тех или иных обстоятельств.

Вернувшись в кабинет к засыпавшему на столе следователю, я попросил его предоставить мне для ознакомления объяснение подзащитного, данное им до перерыва. Ещё до того, как он произнёс первый звук вопроса, я предложил ему сразу сходить к руководителю и выслушать очередную лекцию на тему прав адвокатов… Блеф сработал: лицо следователя омрачила мысль о ещё большей дискредитации в глазах начальника, и он распечатал мне готовую часть составленного им документа. Удостоверившись в том, что кроме встречи подзащитного и Г.А.М. «в один из дней марта» в объяснении ничего не записано, я предложил зафиксировать в нём точную дату «встречи» потерпевшей и С.А.Р. — 14 февраля 2018 года. На возмущённую реплику следователя о том, что подзащитный уже сказал про другой месяц, я дал следующий ответ: «Вы что, не видите, что мальчик болен? Хотя бы выяснили у него, не наблюдается ли он у психиатра! Завтра подтверждение вам принесу, может совесть проснётся». Успокоившись, следователь внёс коррективы в документ и предложил С.А.Р. рассказать про тот случай, «который был недавно, в мае». На что подзащитный ему пояснил, что ничего не было. Тут наступил новый прилив негодования должностного лица: «Как это не было? Ты же мне сам перед тем, как я начал опрашивать, рассказал, что в мае спал с ней!». Тут уже я вежливо пояснил следователю, что, вероятно, ему это приснилось в то время, когда я консультировал С.А.Р. На этом дача объяснения была окончена. По окончании встречи следователь уведомил нас, что в любом случае уголовное дело будет возбуждено, поскольку доказательств у него достаточно. На том и распрощались.

Тактика работы в ходе предварительного следствия. 

Поскольку показаний подзащитного было явно недостаточно, чтобы изменить баланс сил на следственном поле, я решил найти и опросить лиц, которые могли бы владеть компрометирующей информацией о потерпевшей, а также рассказать о взаимоотношениях между подзащитным и Г.А.М.

Начал я с друзей С.А.Р. Один из них готов был подтвердить, что подзащитный хвастался перед ним вступлением в связь с Г.А.М. именно 18 февраля 2018 года (день рождения подзащитного). Но, поскольку на момент моего общения с будущим свидетелем последний уже получил повестку от следователя, я решил ограничиться подготовкой его к даче показаний без составления протокола опроса адвокатом.

Из разговора с общими для С.А.Р. и Г.А.М. подругами я узнал, что потерпевшая периодически убегает из дома. При этом в последний раз она не появлялась почти 3 недели (с середины мая по начало июня 2018 года) и проживала в этот период у местной алкоголички. Установив место жительства последней, я наведался к ней домой. Женщина охотно согласилась со мной побеседовать, пожаловалась на то, что Г.А.М. украла у неё золотые украшения, о чём опрашиваемая подала заявление в полицию. Но меня интересовала совершенно иная информация и она в распоряжении «свидетеля» имелась. От опрашиваемой я узнал, что в конце мая 2018 года С.А.Г. дважды не возвращалась в её (опрашиваемой) квартиру, при этом рассказывала, что ночевала у своего парня, которому 25 лет и он работает в автосервисе. Свои отношения с ним потерпевшая характеризовала свидетелю как интимные, хвастаясь соответствующими подвигами. Протокол опроса в тот же день был предоставлен следователю с ходатайством о допросе.

К сожалению, парня, о котором говорила опрошенная мной дама, я так и не смог установить. Не смогло и следствие (по крайней мере в ходе расследования по настоящему делу). Однако через год на момент поступления дела в суд Г.А.М. находилась на 9 месяце беременности, что в совокупности с отобранным мной объяснением стало основанием для проведения доследственной проверки по факту вступления неизвестного лица в связь с нашей потерпевшей. Но это уже совсем другая история, не касающаяся моего подзащитного.

В процессе работы над делом я получил достоверную информацию о том, что ранее городским следственным отделом уже проводилась процессуальная проверка по факту домогательств до Г.А.М. со стороны её отчима. В моём распоряжении даже оказалась копия постановления об отказе в возбуждении уголовного дела (не спрашивайте, откуда), из которого следовало, что мать потерпевшей защищала своего сожителя, утверждая, что её дочь склонна к фантазированию и лжёт по любому поводу, чтобы привлечь к себе внимание. Как вы понимаете, такое объяснение законного представителя несовершеннолетней потерпевшей шло вразрез с тем, что она говорила в ходе следствия по нашему уголовному делу («никогда не врёт», «приличная девочка» и т.д.). А ведь пояснения матери потерпевшей во многом определили выводы комплексной психолого-психиатрической экспертизы. Поэтому мной было заявлено ходатайство о приобщении к уголовному делу в копиях всего материала проверки по вышеизложенному факту, в чём, однако следователь отказал, но с чем не согласился в дальнейшем надзирающий прокурор.

И, поскольку отставание в развитии моего подзащитного могло стать самостоятельным основанием для прекращения уголовного дела, я передал следователю копию направления ВВК к врачу-психиатру, после чего ходатайствовал о назначении экспертизы, аналогичной той, что назначили потерпевшей. Выводы экспертизы гласили, что у подзащитного обнаружена лёгкая умственная отсталость, которая, однако позволяла ему понимать характер совершаемых им действий и руководить ими. При этом эксперт-психолог отметила, что у подэкспертного отмечаются: «дефицит способности к выполнению логических операций, низкий запас общих сведений и знаний, а также обнаруженные у него индивидуально-психологические особенности (особенности эмоционально-волевой сферы в виде избирательно повышенной внушаемости, снижения побудительной активности, пассивного и малозаинтересованного отношения к окружающему у личности с заниженной самооценкой, примитивностью суждений, несформированностью самостоятельных личностно-смысловых оценок, трудностями социальной адаптации, тенденцией к избеганию социальной активности, конформностью установок, дефицитом социальной понятливости) связаны с диагностированным у него психическим расстройством».

Таким образом, фактически выводы экспертов-психиатров противоречили выводам привлечённого в комиссию психолога. В этой связи я обратился с запросом о даче заключения к знакомому специалисту-психологу. Выяснилось, что при производстве комплексной экспертизы комиссией были существенно нарушена соответствующая методика, а именно подзащитному вовсе не задавались вопросы о понимании им правового, морального и социального значения вступления в половую связь с четырнадцатилетней девушкой. Обследование подзащитного специалистами показало, что он «имеет индивидуальные особенности личности, существенно повлиявшие на его сознание и деятельность в исследуемый период: неспособность к осознанию сложных социальных понятий, недоступность сложных обобщений и способности к абстрактному мышлению, пониженный уровень интеллектуального функционирования, приводящий к недостаточной способности адаптироваться к запросам сложившейся ситуации. Строго конкретный тип, „шаблонность“, низкая практичность мышления, высокая внушаемость и ориентированность на окружение, прежде всего на мать. Дефицит критичности, прогностичности, выраженные трудности дивергентно мыслить (не гибкость мышления) и планировать свою деятельность, слабость волевого контроля эмоциональной сферы. Моральное и правовое сознание выражено дефицитарно на всех трёх уровнях функционирования при сохранности информированности об основных социальных требованиях и нормах права. Данные личностные особенности обусловлены ведущим заболеванием обследуемого, где ключевым моментом является шаблонность мышления *вариативность и адекватность социального реагирования напрямую зависят от количественного и качественного набора шаблонов, усвоенных им в процессе социализации, при невозможности выработки им полностью самостоятельного, автономного реагирования в сложных социальных ситуациях). С учётом изложенного, полученные данные диагностируют, что ситуация инкриминируемого ему деяния предъявляла завышенные требования актуальным возможностям адекватного реагирования подзащитного. Таким образом, при сохранности потенциальной способности к пониманию фактического характера и общественной опасности своих действий, актуальная возможность соотнесения имеющихся знаний с конкретной ситуацией взаимодействия с Г.А.М. в юридически значимый период и способность руководить своими действиями в соответствии с данным фактором была нарушена в степени, позволяющей высказаться о том, что подзащитный не был способен в полной мере осознавать общественную опасность и противоправность своего поведения в момент совершения инкриминируемого ему деяния».

Как раз на стадии назначения и производства экспертизы первый следователь и его последователь допустили второй казус, частый среди неаттестованных сотрудников и тех, кто привык работать с коллегами-назначенцами. Экспертизу-то назначили, вот только ознакомить с соответствующим постановлением меня и подзащитного забыли, как, собственно, и с аналогичным документом, касающимся экспертизы в отношении потерпевшей. 

Сложно описать состояние следователя, принявшего уголовное дело от своего предшественника, в тот момент, когда он читал в протоколах ознакомления с постановлением о назначении экспертиз ходатайства о постановке дополнительных вопросов, привлечении в состав комиссии указанных мной лиц, истребовании и направлении в экспертное учреждение дополнительных документов, даче разрешения мне на присутствие при проведении экспертизы, а в протоколе ознакомления с соответствующими заключениями — заявления о том, что экспертизы были проведены удивительно быстро (за 10 минут), да ещё и задними числами… а вот ходатайства мои за это время почему-то не рассмотрены, что естественно нарушило права стороны защиты, предусмотренные ст. 198 УПК РФ. Лицо молодого сотрудника СК покраснело, и он громко и со злостью заявил мне, что именно он определяет, когда и кого с экспертизами знакомить. Тут уже настал мой черёд негодовать: взял с его стола потрёпанный УПК РФ, открыл на нужной странице и большими буквами написал поверх упомянутой статьи: «Определение КС РФ от 24 сентября 2012 г. N 1620-О. С наилучшими пожеланиями, адвокат Смирнов Ю.В.». Он выхватил кодекс у меня из рук, ляпнув что-то вроде: «Это моё! Что вы себе позволяете?», а я в сердцах отметил, что вряд ли я сделал что-то ужасное, ведь он всё равно этой книжицей не пользуется, как, собственно и своим серым веществом".  И тут катастрофа всё же произошла… следователь заплакал и спешно вышел из кабинета. Не знаю, почему в тот раз сорвался. Вероятно, порой (несмотря на то, что это работа) бывает сложно сдержать свои эмоции, когда следствие последовательно раз за разом ущемляет все возможные права обвиняемого и защитника, прикрываясь мнимой процессуальной самостоятельностью. В любом случае, теперь (после этого дела) я к таким казусам отношусь по-философски, а реагирую на них только документально. Всё-таки, гонорары мы свои получаем не за то, чтобы поучать следствие.

Ожидаемо после этого эксцесса следователь назначил повторные экспертизы как в отношении потерпевшей, так и в отношении подзащитного. Я продублировал ранее указанные ходатайства, часть из которых были удовлетворены, часть — отклонены. Вот тут следователь создал ещё один казус, подробно описанный в моей жалобе прокурору (в приложении к публикации), который в последующем привёл к возврату дела на дополнительное расследование с указанием о проведении повторных экспертиз.

Очередные экспертные заключения почти полностью повторяли содержание первых, что меня конечно не устраивало. Поэтому, ознакомившись с материалами уголовного дела, я походатайствовал о возобновлении следственных действий перед следователем, а потом направить в городскую прокуратуру вышеупомянутую жалобу с просьбой не утверждать обвинительное заключение.  Итог — дело было возвращено на дополнительное расследование на 10-м месяце срока, при том, что ближайшая очередь на психиатрическую экспертизу была лишь через 3 месяца и потерпевшая, как назло, вновь сбежала из дома.

И вот тут мне звонит уже третий следователь и интересуется, а не согласны ли мы на прекращение уголовного дела с назначением судебного штрафа (это было тогда, когда разъяснений по этому институту ещё не было и в нашем регионе эта категория дел таким образом не прекращалась). В душе я выругался, но подзащитному и его матери всё же передал великодушное предложение. Они с радостью согласились. 

Это дело — пример того, как машина уголовного преследования подавляет волю человека доказывать свою невиновность и рождает в нём желание минимизировать для себя ущерб наиболее простыми способами, забывая при этом о своей правоте. И адвокат на это мало чем может повлиять.